— И что же он? Как жить будет? — спросила Вера Михайловна.
— Ты так говоришь о нем, будто он безнадежно болен. И вообще: если уж человек пьет, для тебя он не существует. Константин Павлович здесь в рот не берет спиртного. Он бросит пить. Я в этом убежден.
— Нет, сынок. Если уж человек пьет — пиши пропало. Я знаю, видела таких.
В этот самый момент дверь палаты отворилась и вошел Грачёв. На вытянутых руках он нес дымящуюся кастрюлю.
— Вот... Вера Михайловна! Компот для Александра сварил. Вы ему фруктов наносили, они пропадают, так я сварил. Ассорти получилось. Вы ему скажите — пусть пьет; ему витамины нужны.
— Хорошо, я согласен, но только если и вы будете со мной пить.
Саша повернулся к Вере Михайловне.
— Странный человек Константин Павлович: я его угощаю, а он не берет. Это невежливо, наконец!
— Мне ничего не надо, и вы не беспокойтесь.
Грачёв смутился, не знал, куда деть себя. Он понял: здесь, в его отсутствие, мать и сын говорили о нем. Он это прочел и во взгляде Веры Михайловны — необычно пристальном, жалостливом.
Грачёв вышел. А Вера Михайловна ещё некоторое время смотрела на дверь, думала: «Не похож он на падшего человека».
Утром в палату пришел профессор со свитой помощников и стал налаживать длинную кривую иглу для какого-то укола. Впоследствии Саша узнал: Николай Степанович применил к нему свой метод лечения легких — в больной участок ввел большую дозу антибиотиков. Облегчение наступило на следующий же день: спала температура, уменьшился кашель. К вечеру Саша захотел поесть, и Грачёв кормил его яйцами, булочкой с медом, виноградом — дарами Веры Михайловны и друзей из цеха.
Боли внутри стихли, и жар не разламывал голову, не томил, не мутил душу. Как бы заново нарождаясь, Саша жадно внимал всему, что его окружало, сердце полнилось любовью к людям в белых халатах, к профессору.
Шевельнулось теплое чувство и к Грачёву. «Странно же это,— подумал он, отвернув лицо к стене.— Будто и не было зла к нему».
Как раз в этот момент Грачёв принес обед Александру. Подвинул стул, расставил тарелки. Подхватил Александра под руки, подтянул к подушке.
— Вот тебе ложка — ешь. Я сейчас яблоки помою.
Вспомнил Александр, как обыкновенно говорят о пьяницах: «Трезвый мухи не обидит, а как выпьет — зверь зверем». «И он такой. Сам себя не помнит».
Однако обида и сердечная боль за случившееся не оставляли Александра. Нет-нет, да и подумает: вернется ли к нему здоровье? Вдруг навсегда останется инвалидом?
В такие горькие минуты не мог он спокойно смотреть на Грачёва. Хотелось крикнуть что есть мочи: «В тюрьму тебя, мерзавца!»
Кусал от обиды губы.
Вспоминал своего дружка Витю Гурьева: красивый, черноглазый, с румяным, как у девушки, лицом. Он был робок и стеснителен, первым приходил на помощь друзьям — ангел, не человек. Но... до первой рюмки. Стоило выпить глоток-другой водки — Виктор сатанел. Каждого встречного задирал, поносил грубыми словами, лез в драку. И непременно попадал в милицию.
Ещё вспоминал наставления бабушки: «Будь отходчив, внучек, долго обид не таи. Обида что змея: сердце жалит, душу томит. И к черному делу человека толкает».
В другой раз говорила: «Сильного обидеть трудно. Если ты большой и сильный — как тебя обидишь? Слона возьми к примеру. Идет он себе и идет. Моська лает, а он идет».
Грачёв словно слышал муки Сашиного сердца. Уходил и долго слонялся по больничным коридорам, по другим палатам.
Жертву свою признал сразу — с первого взгляда. И понял: Саша узнал его тоже. И предоставил ему решать судьбу их дальнейших отношений.
Грачёва в клинике все полюбили; он понравился врачам, сестрам, няням; каждого встречал улыбкой, каждому готов был помочь.
Никому и в голову не могло прийти, что этот красивый, сильный и приветливый мужчина уже трижды увольнялся с работы за пьянство. Он только новому другу своему Александру Мартынову рассказал историю своей жизни. И признался: «Сбитый я с курса человек. Моя компания теперь — выпивохи да ханыги, такие же, как я, бедолаги».
Профессор, просматривая записи о больном, не нашел места работы Грачёва. Позвал к себе, спросил:
— Вы, мил человек, кто будете: министр, артист или слесарь?
— Последняя роль ближе всего мне по духу, да только и слесарем, и даже учеником слесаря никто меня не берет. Рюмка мне дорогу перешла. И нельзя сказать, чтоб я пил много — не алкаш я, не запойный пьяница, а как выпью, бешеным становлюсь. Непременно дров наломаю.
— А вы не пейте. Совсем не пейте. И тогда у вас все станет на место,— сказал профессор, будто речь шла о пустяках.
— Хорошо бы, да не получается. Рюмка она незаметно летит в горло.
Выписав рецепт, профессор поднял на Грачёва глаза. Перед ним сидел на редкость ладный, крепко сбитый человек. В хороший свой час сотворила его природа.
— Будем лечить дальше,— сказал профессор.— Но помните: вы остались живы только потому, что рядом с вами оказался товарищ с машиной. В другой раз... подобный случай может окончиться плачевно. Идите в палату.
У профессора не было времени, и он не стал подробно расспрашивать Грачёва о его жизни. Первые исследования не давали полной картины; патологических нарушений в области сердца не было, алкогольного отравления — тоже; пьянство в этом случае не могло быть единственным фоном для такого состояния; очевидно, тут был внезапный психологический шок, но о нем больной из каких-то соображений умалчивал.
Профессор не лечил в своей клинике алкоголиков, но он много видел перед собой людей, чьи болезни развились на фоне курения и пьянства. Нет органа, который бы не страдал от возлияний и от курения. Рак легких встречается у курильщиков в двадцать раз чаще, чем у остальных. Цирроз печени, болезни сердца — печальное следствие пьянства. Бурлов по виду мог определить «стаж» пьяницы. Мертвенная синюшность, мешки под глазами, помятость лица, помутневший, вороватый взгляд — и всегда пришибленная, виновато склоненная голова... У Грачёва не было этих признаков — взгляд прям, тверд. Казнит себя пьянством, чего истинные пьяницы никогда не делают. «Он, конечно, пьет,— размышлял профессор, заканчивая запись в истории болезни,— но он не пьяница, тем более, не алкоголик».
Бурлов для себя решил: поговорю с Грачёвым ещё раз, попробую вызвать на откровенность.
Ещё в молодости, работая в системе скорой помощи, Бурлов часто ночами, по восемь-десять часов кряду оперировал людей с разбитыми головами, поломанными ребрами, выбитыми суставами. Резал, чистил, сшивал места, проткнутые финкой, гвоздем, шилом. И почти всегда драмы совершались в состоянии опьянения. Водка, как страшный молох, бросала людей в кровавую молотилку, и люди стонали, плакали, молили о помощи.
Сибирский городок, в котором жил хирург, был небольшой, но работы хирургу хватало. Болели ноги, ныла спина, глаза от напряжения слезились. Когда заканчивал операцию, в изнеможении опускался на подставленный кем-то стул. Старшая операционная сестра вытирала с его лица пот, подавала чашку крепкого чая.
Смолоду дал себе зарок: не пить! Как-то в кругу друзей, принуждавших его выпить, сказал:
— Будь моя воля, я бы на бутылках с водкой помещал изображение Медузы Горгоны.
Друзья смеялись. Бутылка «Столичной» с изящным горлышком и нарядной этикеткой никому из них не напоминала чудовище из легенды. Кое-кто усмотрел в замечании товарища желание поиграть в оригинальность, подчеркнуть свою непохожесть на других — черта, особенно неприятная в кругу любителей шумных и беспечных застолий.
Уже тогда, в те далекие времена, будущий профессор столкнулся и с другой мрачной стороной алкоголизма: умственно отсталыми детьми, олигофренами, малютками, несущими на челе с рождения страшную печать болезни Дауна. Такие дети чаще всего рождались у пьяниц,— особенно, когда родители в момент зачатия были навеселе. Стал изучать и эту проблему, собирать материалы, создавать собственную статистику. В научном бюллетене, издаваемом Всемирной организацией здравоохранения, прочел: в Швейцарии врачи обследовали девять тысяч идиотов. Выяснилось: почти все они зачаты в период сбора винограда или на масленице — в дни, когда люди особенно много пьют.