— А-а...
Грачёв поднялся.
— Мне пора. Спасибо за угощение. До свидания.
И медленно, с достоинством направился к двери. Шея, щёки занимались жаром. «Тоже мне... воспитатель»,— корил он себя, одеваясь в коридоре.
Его провожал Роман. Прощаясь, спросил:
— А вы ещё к нам придёте? Приходите, пожалуйста.
В конце октября, сдавая продукцию месячного плана, Вера Михайловна много ходила по цехам, часами простаивала на сквозняках в складе готовых изделий. Простудилась и слегла в постель.
Мучительно страдала от вынужденного безделья. Немного оживлялась вечером, когда приходил с работы сын, жадно вдыхала едва уловимый запах родного цеха, шедший от Александра. Просила рассказывать цеховые новости. Подавая ей в постель чай, Саша спрашивал:
— Ну, как она, хвороба?
— В прошлый раз два месяца провалялась, как бы и теперь...
— На два месяца не рассчитывай. Ждут тебя на заводе. Мы с Грачёвым нынче три «почки» на экспорт сдали — в немецкую землю, в Баварию отправили. А ты поменьше думай о делах — все болезни, говорят, спокойствием лечить надо.
Каждый раз, возвращаясь с работы, он заходил в магазин и покупал для матери что-нибудь вкусное. Старался угодить и порадовать Веру Михайловну.
Однажды сказал ей:
— К нам художник приходил. Грачёва рисовал. Для галереи «Лучшие люди завода».
— Не рановато ли? — осеклась на полуслове, спросила:
— Как он держится?
— О чём ты?
Взмахнул рукой Александр, точно отгонял кого.
— Мам, зачем ты так о Грачёве. Трезвенник он и капли в рот не берёт. А в прошлом? Мало ли что с человеком было. Ну, пил. Другие, что ли, не пьют. А что в милицию не попадают — это ещё неизвестно, кто и за что туда попал.
— Ну, ну. Хорошо, если так. Но у него, сынок, в трудовой книжке...
— Ах, анкета вам нужна, а не человек. Привыкло ваше поколение бумажке поклоняться. Вам чистеньких да тихоньких подавай, тех, про которых народ говорит: «В тихом омуте черти водятся. А Грачёв, он мне за отца стал».
Вспыхнула лицом Вера Михайловна; великую тайну души задел сын. Без отца воспитывала, а он с младенчества тянулся к мужчинам.
— О пьянстве же: он не только сам не пьёт, но и других убеждает. Если случится, разговор заведут, он такую отповедь даст! За абсолютную трезвость ратует.
— Где ратует? В цеху, что ли? Наши осмеют его. У нас будто и нет таких, чтоб вовсе не пили. Мы с тобой — и то, в другой раз, к празднику...
— Не скажи, мать. Я, кажется, на его сторону перейду — объявлю для себя сухой закон. И в цеху ребят убеждать стану. Я и тебя призываю: в семье объявим и на службе поведём борьбу. Ты там у себя в конторе, я — в цеху. А? — Потом тихо, в раздумье сказал:
— На днях Константин Павлович мальчонку в цех привёл. Говорит: сын музыканта, хочет посмотреть, как мы трудимся. Мальчонка тот — Романом его зовут — раза три потом к нам приходил.
Вера Михайловна пролежала месяц, и не было заметного улучшения, лишь только поворачивалась с боку на бок да с трудом на несколько минут поднималась с постели, и тут случилось новое несчастье: заболел и Александр. Да так, что и он едва поднимался с постели. Врач предлагал лечь в больницу, но Саша отказался.
Грачёва, пришедшего из цеха, лишь просил так поставить диван, чтобы он мог видеть Веру Михайловну и чтобы можно было ему читать книги. У него вдруг поднялось давление,— в затылке нудно, болезненно шумело, голова точно ватная, и глаза болели, словно в них сыпанули горячего песку. «Вот незадача! — ворчал Александр, когда слесарь из соседней бригады вёз его на собственной машине домой.— И болезнь будто бы стариковская. На, тебе — давление!» Вспомнил, как изредка во время большой усталости у него побаливала голова, как сестра в медпункте однажды, смерив ему давление, сказала: «Пока у вас пониженное, но не переутомляйтесь: может подскочить». Не придал тогда значения её словам, ничего, мол, со мной не станется, некогда мне болеть, недосуг.
Лежал на диване — ни читать, ни смотреть телевизор... А Вера Михайловна, испугавшись за сына, почувствовала себя хуже. Александр, желая подбодрить мать, пытался шутить: «Чем тебе не дом отдыха — лежи да поглядывай в потолок».
К ним ежедневно приходил после работы Грачёв, приносил продукты, готовил еду. Смотрела на него Вера Михайловна, дивилась: до чего же верный и добрый друг у Александра. Жалела, что у женщин таких друзей не бывает.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Во время обеда Грачёву подали письмо. Оно было от брата.
«В газете прочитал заметку о трудовых доблестях Константина Грачёва. Ты ли это? Если ты — отзовись. Весь июль буду в Ленинграде, на отборочных соревнованиях по боксу. Приходи во Дворец спорта от 15 до 21 часа».
На такси подъехал ко Дворцу спорта. Испытывал угрызения совести от того, что так долго не писал Вадиму, даже не знал, где он теперь служит. Кончил военное училище, потом академию. Был на третьем курсе, когда они ещё переписывались.
Во Дворце на втором этаже море света, много людей. Влево коридор — комнаты, секции, кружки. Вправо — огромный, как стадион, корт или манеж. И кругом гимнасты. Бегают по бревну, прыгают через козла, крутятся на кольцах, летают над брусьями. На тонком цвета морской волны мате тренируются три гимнастки, худенькие, как газели, подростки. Одна из них покрепче телом, повыше ростом «летала» с угла на угол через весь мат, крутилась колесом. Руки-ноги, словно спицы, сливались в кружевном вихре, а в центре колеса розовым пятном выделялось лицо. И точно звёздочки сверкали глаза.
Грачёв засмотрелся на неё. Он всегда к гимнастике относился с тайным благоговением, как к чему-то высшему, доступному немногим. По телевизору не пропускал передачи, если там были соревнования гимнастов. Знал многих мастеров, помнил имена, но вот такого торжества гармонии, такой бурной стихии он, кажется не видел.
Изумлённый, стоял у колонны, глаз не сводил со спортсменки. С другой стороны колонны, рядом с ним — стайка ребят. «Галка-то, а? Сильна, чертовка! В лидеры рвётся». Другой голос: «Крученую нить придумала, дважды ногу подвёртывала, с палочкой ходила, а чуть поправится — снова за ”нить“ принимается».
А Галя, словно бы зная, что на неё смотрят и о ней говорят, набирала скорость и крутила свою «нить» так, что в глазах рябило. Грачёв, как истинный спортсмен, всё больше проникался к гимнастке уважением. А когда она, открутив очередной виток, высоко подскакивала и, описав в воздухе замысловатый вензель, приземлялась и замирала на краешке мата, он с изумлением разглядывал гибкую и крепкую, как стальная пружина, фигурку. Как и все гимнастки, она казалась совсем юной, ей было на вид не более шестнадцати лет. В то же время и грудь, и плечи и особенно красиво посаженная кругленькая головка выдавали законченное физическое развитие. Весь её облик состоял из лёгких, летучих, заманчиво-привлекательных линий. Сильно развитая мускулатура не нарушала плавности форм, мягких переходов,— не было в ней той мужественной угловатости, характерной для многих спортсменок, особенно юных, не успевших ещё оформиться.
К ребятам подошёл темноволосый, с чёрными круглыми глазами и стрелками-усиками спортсмен. «Боксерская фигура»,— подумал Грачёв, оглядывая атлета, но тут он вдруг узнал в нём своего брата. Вышел из-за колонны:
— Вадим!
— Костя!
И они стиснули друг друга в мужских объятиях. Увлеченные встречей, не заметили, как ребята из группы Вадима, один за другим, разошлись, не успев познакомиться с Грачёвым-старшим.
— Ничего,— сказал Вадим.— Я тебя представлю им там, в нашей комнате.
Он на минуту замялся, голос его зазвучал глуше:
— Они просили... Они все хотели бы...— ну, как тебе сказать,— ну, твой удар, удар «Кости Грачёва».
Вадим тронул пуговицу на пиджаке брата, сник, присмирел — кожа лица его и кончики ушей заметно покраснели.
— Но ты знаешь... Стоит ли всем-то выкладывать секрет. Сегодня они друзья, завтра — соперники; двинет тебя твоим «грачёвским» ударом. А?