— Почему? — непроизвольно вырвалось у Грачёва. Он откинулся на спинку стула, с изумлением и некоторой обидой за брата смотрел на девушку.
Отвечать она не торопилась. Снова принялась за еду. И лишь минуту-другую спустя, заговорила:
— Мне ваш братец показался баловнем судьбы, из тех, которым всё валится с неба и они ни за что не борются. И даже будто бы бравируют лёгкими победами, беспечно идут навстречу судьбе. Такие мне не симпатичны.
Неожиданно просто Галина разрешила все вопросы и сомнения Грачёва; он вдруг почувствовал себя свободным и будто бы даже обрадовался развязке.
Больше о Вадиме не заговаривал. А потом и стал прощаться.
— Мне нужно идти. Спасибо за угощение.
Галя не стала его удерживать.
Константин вышел на улицу и скорым шагом направился к электричке.
Вадима не жалел. Он был уверен, что союз Вадима и Галины, если бы он и случился, не составил бы счастья им обоим.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Грачёв занимал большую комнату на втором этаже, будущий кабинет хозяина. Очкин закупил стильную мебель, на полках расставил книги, телевизор. Приобрёл стереопроигрыватель, магнитофон, транзисторный приемник. Всё это со вкусом расположил на полках, а на письменном столе смонтировал пульт управления музыкой.
Очкин устраивал свою дачу по первому классу, собирался тут жить после выхода на пенсию. И поначалу, когда Костя ничем другим не занимался, а только строительством дачи, Очкин просил его жить в кабинете. Туда завезли большой уральский электрокамин — температуру для мебели и приборов поддерживали постоянную. Посылали в Донбасс машину — демонтировали погреб, холодильные установки, разбирали стены. Доски были дубовые, и всё это по тем же донбасским чертежам смонтировали в погребе на новой усадьбе Очкина.
Грачёв сказал:
— Я скоро квартиру получу.
Такого оборота Очкин не ожидал. Дачу без присмотра оставлять опасно.
— Может, поживёшь ещё.
— Месяц-другой буду наезжать, а там — не знаю.
У калитки Костю поджидал незнакомый мужчина. Шагнул из темноты, представился:
— Шурыгин Анатолий Зосимович, у меня к вам дело.
— Пожалуйста, проходите в дом.
Грачёв предложил чаю, гость не отказался. С делом своим подступаться не торопился. Заходил издалека.
— Я инженер-строитель. В Заполярье возводил береговые укрепления. Знаю толк в строительных материалах — в сметах, расценках. К примеру, привезли вам брусочки размером двенадцать на шестнадцать сантиметров; струганы брусочки, калиброваны — по ГОСТу проходят номером двадцать седьмым...
— Когда же вы их разглядели? — удивленно спросил Грачёв.— На усадьбе у нас будто не были.
— Я тут по соседству живу. Михаил Игнатьевич-то меня знает. Я у него в плановом отделе работал.
Грачёв подливал гостю чай. Странный он какой-то. Зачем говорит всё это?
Шурыгин вынул из кармана толстый блокнот, хотел что-то писать.
Костя заметил:
— У нас вам нечего записывать, материалы мы на складе покупаем.
Про себя подумал: а что, если Очкин... И не одни только брусочки.
— Да, да, верно,— поспешил успокоить гость.— У вас материальчик покупной, законный. Есть, правда, есть и у вас...
Шурыгин оглядел стены. Потом снова вынул блокнот, стал надевать очки. Заговорил тревожным, но дружеским тоном:
— Хотел доложить самому Очкину, но ладно уж... скажу и вам. Человек у меня знакомый в районной прокуратуре, так он мне позвонил: телега им пришла на Очкина. Дескать, с заводских объектов материальчик берёт, дачку бесплатно ладит.
— Ну, уж — дудки! — вскипел Константин.— Чего другое — может и быть, но чтобы Михаил руки в карман государству запустил! Извините.
Метнулся к книжной полке, достал кипу квитанций:
— Вот тут каждая доска на учёте, всё собственным рублём оплачено. Из его зарплаты, которая, кстати сказать, немалая. Жена доктор наук, тоже зарплата!
Вспомнил, как Очкин вручал ему квитанции со складов, где покупали шифер, доски, цемент. И говорил: «Береги их. Мало ли что».
Шурыгин поднял руки:
— Верю. Я верю, но поверят ли там...— он показал на потолок,— не знаю. Моё дело предупредить, чтоб вовремя меры принял. Человек он большой, врагов у него хватает.
— Ну, довольно! — стукнул кулаком по столу Грачёв.— И брусочки, и всё остальное — всё из магазина. У меня и на них квитанции хранятся. Тут этим клеветникам и фискалам не поживиться.
Константин, глядя на блокнотик в руках Шурыгина, вдруг решил, что он, Шурыгин, и есть тот самый клеветник и фискал. Кивнул на блокнотик, спросил:
— Ну, что у вас ещё там нарисовано?
— Здесь у меня адреса складов...— они, правда, не совсем торговые, но там можно приобрести похожие на эти брусочки.
— Да зачем нам приобретать брусочки?
— А чтоб сказать потом, если прокурор комиссию назначит, что, мол, там-то и там...
— Не надо нам задним числом бруски приобретать. Не тот человек Очкин, чтоб до низости такой опуститься. А вы за него не беспокойтесь. Спасибо за желание помочь, но у нас все документы — налицо. На бруски эти — тоже.
Грачёв потряс перед носом Шурыгина пачкой квитанций, но развязывать их не стал,— не мог он сейчас вспомнить, есть на бруски квитанция или нет. И когда Шурыгин, извиняясь и прося осторожно намекнуть обо всём Очкину, ушёл, стал лихорадочно перелистывать документы. Квитанций на бруски не нашёл.
Была суббота, выходной день; Костя мог бы и поспать, но он проснулся рано, в шестом часу; возбуждённые нервы не давали покоя. Лёжа на спине и прислушиваясь к звукам, издаваемым ещё не успевшим прикипеть к земле домом, он с отчётливой ясностью и какой-то болезненной тревогой воспроизводил в памяти вчерашнюю беседу со строителем. Константин знал: Очкина многие не любят, дела в объединении не ладятся,— представлял, каким подарком явится для его недоброхотов история с брусками.
Очкину не сочувствовал, не испытывал и злорадства, с тайной тревогой и даже со страхом думал о судьбе Ирины и Вареньки. Бруски — мелочь, и если даже выписал по каким-то своим, тайным каналам — невелико преступление! Однако знал Грачёв, что значит иногда удачно пущенная сплетня, клевета. Ханжи и демагоги любой пустяк превратят в историю. Дойдёт до министра, а там...
Думая об этом щекотливом эпизоде, Константин понял, что не только дочь Варенька, но и Ирина всегда была ему близким, родным человеком,— первая любовь угасла в нём не совсем, он не был безразличен к судьбе бывшей жены и, как мужчина, как человек сильный и нравственно здоровый, тревожился за неё.
Поднявшись и наскоро одевшись, он прошёл в кабинет Очкина, включил электрический камин, сел в кресло у письменного стола. Бездумно наблюдал затейливую игру всполохов в каминном отражателе, потом отчётливо и ясно, почти физически ощутимо явилась мысль: «Вот если раздуют историю!..» Он знал: случись с Очкиным большая неприятность, он обозлится, в семье ещё больше возрастёт напряжение. Они с Ириной и теперь-то не смотрят друг на друга, и даже на людях Очкин срывается на крик. Он вечно раздражён, смотрит вниз, сутулится, точно на плечах у него груз, который он не может сбросить. Не говорит с падчерицей, меняет шоферов своей служебной машины — он и в конторе объединения, и среди подчинённых ему директоров предприятий заслужил репутацию ворчуна и грубияна. Грачёв однажды с нарочитой суровостью сказал Очкину: «Что-й-то ты, Игнатич, со всеми собачишься?..» Тот вздрогнул как от удара: никто с ним в подобном тоне не говорил. Качнул головой, буркнул: «Тоже мне... моралист нашёлся!» Сделал круг-другой возле Грачёва, подошёл, сел рядом. Заговорил отрешённо, будто сам с собой: «Нервы расклеились. Работа изматывает».
Сказав это, Очкин достал из буфета нераспечатанную бутылку коньяка, коробку шоколадных конфет, стал пить. Грачёву не предлагал, знал: пить не станет. Тянул рюмку за рюмкой,— один, как запойный пьяница, сосредоточенно и жадно, и до тех пор, пока не показалось дно бутылки.