Любил он Ирину. Казалось, жизни без неё нет, а вот живёт, и — ничего. Без Гали тоже живёт, но сердце от тоски разрывается. И образ является не иначе как освещённый ярким светом, в блеске огней, в гуле нестихающих аплодисментов. Но это можно понять. Он и увидел её в момент необычный; тут не один только он, а и все, кто её видел, любовались ею. Да и как не любоваться гимнасткой, которая, как он узнал позже, получила серебряную медаль на первенстве Европы. Гимнасткой, о которой газеты наперебой писали: «Любимица... покоряет мастерством...» А одна газета сообщила: «Только досадная случайность помешала ей выйти на первое место». Но если бы статьи и заметки писал он, Грачёв, он ещё сказал бы о её обаянии, о том, как она хороша собой, и как прекрасны её лучистые, детски-простодушные и чуть-чуть насмешливые глаза. Всё так, всё так. Но мало ли на свете прекрасных женщин! И ещё больше девушек, свежесть и юность которых уже сами по себе притягательны. Недаром говорят в народе: «Руби сук по себе». Хорош бы он был, если бы вдруг воспылал к ней любовью да ещё объявил бы ей об этом. «Нет, нет, эту мысль надо теперь же выбросить из головы и не смешить белый свет».
И всё-таки он позвонил. Услышал её звонкий и как будто радостный голос:
— Константин Павлович! Здравствуйте! Я сразу узнаю вас. Долго не было вашего звонка. Нехорошо забывать друзей.
Ровно и спокойно льётся чудная, греющая душу речь.
— Вы, наверное, встречаетесь с женщиной и вам не до меня; я вас ревную. Смотрите, не надо обижать бедную, одинокую девушку, которая вас любит. Звоните только мне и приходите в гости только ко мне, а не то я пожалуюсь папе и он вызовет вас на дуэль.
— Я хотел пригласить вас на маленькое семейное торжество. Если вы желаете, заеду за вами.
— Прекрасно! А можно пригласить и папу?
— Конечно, конечно, мы все будем рады.
Грачёв завёл машину и поехал за Галей и её отцом.
Гостей было много; приехала Вера Михайловна и с ней Ирина. На «жигулёнке» подкатили — Варя и Саша Мартынов.
Галю не надо было представлять, её все знали, отца же её, человека с виду скромного и даже робкого, приняли тоже как своего, почти семейно близкого. Пожимая руки, он назвал себя:
— Василий Поликарпович.
Одет он был в серый костюм — недорогой, но добротный. И редкие светлые волосы, и приветливая улыбка — всё выдавало в нём человека простого, но вместе с тем внимательного и пытливого.
Галя в длинной обуженной юбке, на плечах накидка — белого меха, без воротничка и пуговиц. Пошла на кухню помогать женщинам.
Константин повёл Василия Поликарповича к себе в комнату.
Саша помогал ребятам накрывать стол, а Варя поднялась в кабинет к отчиму. В первую же минуту сообщила новость:
— Вера Михайловна получила разрешение из министерства назначить тебя начальником цеха. Того, ну, где работают папа и Александр.
— Ты откуда знаешь?
— Мне рассказал Саша.
Проговорила тихо, склонив над письменным столом голову. И затем, стараясь быть твёрдой, сказала:
— Михаил Игнатьевич! Мы с Александром хотели посвятить вас в свою тайну: мы помолвлены.
— Как это?.. Не понимаю.
— А так: пошли в церковь, и там, перед иконой Божьей матери, дали друг другу клятву: по достижении моего совершеннолетия стать мужем и женой.
— А разве это так делается?
— Не знаю, но мы сделали так. А теперь вот вы... Вас посвятили.
— А мама? Отец?
— Папе скажу, а маме — боюсь. Не поймет, ругаться станет. Она получила кафедру в институте и стала очень важной.
— Ну-у... не думаю. Раньше ведь так и было. Задолго до свадьбы становились женихом и невестой.
— Нет! — решительно заявила Варя.— Маме не скажем. И Саша не хочет. Вот вам сказали.
Варя сидела на стуле прямо, и голова с распущенной по спине косой была высоко поднята, неподвижна, будто перед фотоаппаратом девушка ждала заветного щелчка. И взгляд её серых миндалевидных глаз тоже был неподвижен. «Сколько ей лет? — думал между тем Очкин, не в силах поднять на неё взора.— Недавно исполнилось семнадцать, а как выросла. Впору хоть сейчас замуж».
Вошёл Александр и сразу понял, что тут происходит. Подсел с другой стороны стола. И тоже смело, решительно заговорил:
— Благословите нас, Михаил Игнатьевич. Любим мы друг друга с Варей, хотим пожениться.
— Так рано ведь.
— Да, рано, мы знаем. Будем ждать. Но пусть знают люди: мы клятву дали. У нас на Руси испокон века так — невесту загодя выбирали.
— Что ж, если любите — поздравляю, а благословение отец с матерью дадут.
— Ты тоже не чужой,— сказала Варя, взяла его за руку, поцеловала в щёку.— Много лет мы жили, и ничего плохого я от тебя не знала.
Заблестели глаза Очкина; давно не слышал сердечных, ласковых слов, отвык от проявлений нежности.
Серьёзно, почти торжественно проговорил:
— Желаю счастья вам, ребята. Сейчас многие семьи распадаются. Говорят, от женского равноправия это идёт. Драма для детей и для самих супругов. Помоги вам Бог сохранить свой союз до конца жизни.
Снизу позвал Грачёв:
— Эй, вы там, верхняя колония — кушать подано!
Очкин, увидев Галиного отца, оторопел, и, словно солдат, опустил по швам руки. Склонился в почтительной позе.
— Василий Поликарпович? Вы?
Очкин взглянул на подошедшую Галю.
— Да, я вот её папаша... с вашего позволения. А вы?
— Я в некотором роде тут живу. Очень рад такому гостю. Милости прошу к столу.
Вера Михайловна, завершавшая сервировку стола и бегавшая на кухню, спросила стоявшую у плиты Ирину:
— Кто он — Ивлев?
— Академик, Генеральный конструктор космических систем — он сейчас возглавляет какой-то центр. У вас распространяет заказы.
Вера Михайловна вспомнила, как ещё в бытность свою мастером выполняла заказы Проектно-конструкторского центра — там начальником был специалист по космическим приборам, в прошлом научный эксперт в Америке. Заказы шли вне очереди. Боже упаси, допустить в них брак! Так вот он и есть этот таинственный и могущественный Ивлев!
Сидели за столом как одна большая, дружная семья. Вчера Вера Михайловна позвонила министру, предложила назначить Очкина начальником цеха. Тот не возражал. И теперь ей бы хотелось сказать об этом Очкину,— примет ли он эту должность.
Поднялся Грачёв, обвёл всех взглядом.
— Мы закончили строить дом и позвали вас на новоселье.
Все громко захлопали и заговорили разом. Был тот редкий случай, когда все за столом — от мала до велика — были одинаково счастливы; у каждого в жизни уже или совершилось или совершалось что-то значительное и радостное.
Потом говорил Ивлев.
— Друзья! — начал он.— Позвольте засвидетельствовать: впервые за свою жизнь я сижу за праздничным столом, где нет спиртного. И, следовательно, не будет пьяных. Событие неожиданное, необыкновенное и по своему значению превосходит все самые смелые космические победы, которым я был свидетель. Говорю это вполне серьёзно, потому что начало, которое вы здесь кладете, знаменует новую эпоху в жизни нашего народа. Сейчас у него нет более важной задачи, чем освободить себя от пьяного дурмана. Хочу надеяться, что в общемировом походе за трезвость наш мудрый, прозорливый народ займёт место в голове колонны и поведёт за собой все другие народы. Словом, выполнит ещё одну великую миссию и тем окажет неоценимую услугу человечеству.
Полагаю, вы не станете осуждать меня за столь высокие слова; я не сторонник выспренних выражений, но в данном случае перед нами предмет, для которого никакие другие слова не подходят. Пью за ваше здоровье и пью не яд, не наркотик, а живительный мандариновый сок.
Все дружно захлопали. И громче всех Роман и Юрий.
Константин был на седьмом небе; новая философия жизни, его идея абсолютной трезвости для себя и для своих близких находила благотворный отзвук в сердцах друзей.
По выходным дням на даче Очкина всё чаще собирались друзья. Приезжали Вера Михайловна с Александром, наведывалась к отцу и отчиму Варя. Иногда приезжала Галя. Весел, со всеми приветлив был Очкин. К Вареньке относился по-прежнему как к родной, и даже теплее. И все вместе с трогательной заботой пестовали Юрия и Романа, наперебой старались утвердить своё исключительное право воспитывать ребят.