Но что это маячит в темноте? Кто отделился от крыльца дома?
Подгоняемый ветром, человек словно летел над землей.
«Константин!»
Да, это он, бывший муж Костя, Костя Грачёв,— первая ее любовь, отец ее дочери.
Они разошлись давно, ей было двадцать три, ему двадцать восемь. Однажды утром после очередной пьянки мужа Ирина ему сказала: «Выпьешь ещё одну рюмку, я от тебя уйду». Два года Костя не брал в рот спиртного; он в это время кончал заочный институт физической культуры. Но однажды Ирина уехала в экспедицию — на полгода. Костя не удержался, выпил. Затеял скандал, попал в милицию. Его уволили из армии. Печальную эпопею Ирина узнала ещё там, в экспедиции. И написала мужу: «Своего обещания не забыла. Ты свободен. Устраивай жизнь, как хочешь».
Это было жестоко, но как она считала, справедливо.
Изморось рассеялась, и женщина вновь увидела силуэт человека. Да, конечно, это был он, Константин.
— Здравствуй! Варя ждет телеграмму, а ты вот... сама.
С минуту стояли молча.
— Поцеловать-то себя позволишь?
Поцеловал ее в щеку. Взял чемодан, и они пошли. У порога дома поставил чемодан, в дом не вошел.
Ирина сказала:
— Через час приходи, если хочешь. Вместе встретим Новый год.
На крыльцо выбежала Варя.
— Мамочка! Родная. Прилетела!
Кинулась на шею матери, а та подхватила ее, внесла в дом.
— А папа? Он тебя встретил?
— Встретил, доченька, спасибо. Ну, что он, как живет?
— Будто бы не пьет. Мам, ты об нас соскучилась? Не езди больше в экспедицию. А?..
— Что же ты мнешь мою прическу, дурочка.
Подошла к окну, раздернула шторы.
Ветер отнес дождевую тучу к Азовскому морю, и новогодняя ночь засияла звездами. По степи, обозначая рядки домов, потянулись нити неярких красноватых огней. Так в пору страдных ночей светятся на полях фары тракторов и автомобилей или на море огни рыболовецких шаланд. Иной человек и смотреть не захочет на степь. Да ещё ночью, в ненастную погоду,— что за невидаль? Где тут задержаться глазу?.. Зато же как много говорят окутанные полумраком бесприютные дали Ирине.
— Что отчим? Как вы с ним? — приглушенно, словно боясь нарушить тишину, спросила Ирина.
Варя ответила не сразу и неохотно:
— Я люблю папу.
— А Михаил Игнатьевича? Он порядочный человек. Да, да, доченька, он хороший. А ты, Варюха, невестой стала.
— Мам, а Михаила Игнатьевича переводят в Ленинград. На повышение. Он будет директором объединения. Надеюсь, и тебе там найдется место?
— Конечно, доченька. Мы будем жить в Ленинграде.
— А папа? Он мне обещал. Он клятву дал — бросить пить.
— Хорошо бы, да только я уж не верю. Клялся он — и не однажды.
— А мне вот ни разу не давал обещаний. Я верю, мамочка. Отец у нас хороший и — сильный. Он чемпионом был!
— Был, доченька, был. Я тоже верю, хочу верить. Он же и мне не чужой.
Грачёв постоял с минуту у крыльца и направился было к гостинице, но тут из-за угла дома выкатила машина, и шофер, высунувшись из кабины, перед самым носом Кости взмахнул рукой:
— С Новым годом!
И потом, приглядевшись, добавил:
— Я думал, Петр Ефимович. А вы кто будете?
— Грачёв моя фамилия.
— А-а... Слышал. Петр Ефимович говорил.
В слабом свете, лившемся из окон дома, Грачёв не мог разглядеть его лица, не сразу сообразил, что громоздящаяся на голове копна — не что иное, как из меха рыжей лисы шапка, а черное кольцо у рта — вислые гуцульские усы. Шофер был изрядно пьян и тревожно озирался, ища кого-то глазами.
— Подарки директору привез. Вон елка в кузове, ящики, мешки, банки... Позови Петра Ефимовича.
Достал из кармана листок.
— Подпись нужна. Все чин по чину, сдал из рук в руки. Ефимыч нужен — он тут заправила.
— Да ты в дом войди.
— В дом? Не, не надо. Мне мой шеф, председатель колхоза, сказал: Ефимычу все сдай, а то, если сам директор увидит, назад отошлет. Не любит он наших подношений. А Ефимыч — ничего, он все примет. Он у них вроде завхоза. И ключи от погреба у него.
— Что за председатель? Откуда ты?
— Ах, голова! Чего добираешься! Ищи Ефимыча — и все. Подшефные мы — из колхоза.
Грачёв взошел на крыльцо, позвонил. Вышла Варя.
— Мам, дед Мороз приехал! Елку привезли!
В накинутой на плечи шубке вышла на крыльцо Ирина, кивнула шоферу:
— С Новым годом!
— Мам, смотри, что нам Григорий Максимович прислал! Там елка, а вон арбузы. Пап, принеси арбузы. И мед, и виноград.
И когда Грачёв втащил в дом дубовый бочонок с медом, два арбуза и ящик с виноградом, Ирина подала ему ключи, сказала:
— Пожалуйста, сгрузи все в погреб и сложи там как следует.
Говорила торопливо и как-то суетно, нетерпеливо взмахивала руками, словно в кузове лежало что-то нечистое, от чего надо поскорее избавиться.
В бочке было килограммов пятьдесят меда, Грачёв едва взвалил ее на плечи, а когда вышел из дома, машина стояла у ворот гаража. Ирина попросила и бочку с медом отнести в погреб.
— Открывай гараж, там и погреб.
Через всю усадьбу Грачёв тащил бочку, чувствуя через ткань плаща и своего единственного костюма холодящую влагу. Ему и вообще нехорошо было сознавать себя в положении грузчика, человека для мелких поручений, готового исполнить любую просьбу хозяев. «Хозяева!» — слово обидное и унижающее.
Открыл гараж — здесь стояли две новеньких «Волги». Одна Очкина, другую, белую, он подарил жене года два назад в связи с присуждением ей звания доктора геолого-минералогических наук. Тогда у них были ещё хорошие отношения.
— А ну, дайте мне ключи!..
Из-за спины протягивал руку неожиданно появившийся Петр Ефимович, старик с неприятным визгливым голосом. Он служил дворником соседнего двенадцатиэтажного дома и по соглашению с Очкиным наблюдал директорскую усадьбу, обихаживал сад, подметал дорожки.
Тихо и злобно он ворчал на шофера:
— Пьянь немытая! К ноябрьским праздникам фрукты привозил, тоже на ногах не стоял. Куда только гаишники смотрят?
— Ефимыч, уймись! Бутылочку армянского презентую в честь Нового года! Опять же маслица постного бидончик. Медку майского... Помнил о тебе, не забыл!
Старик продолжал ворчать, будто бы не замечая пьяную болтовню водителя, однако в голосе его и в самом тоне вдруг зазвучали нотки примирения и тайной благодарности.
В левой стене гаража с внутренней стороны заподлицо была вписана металлическая дверь. Два хитрых ключа с веселым звоном открыли замки — дверь распахнулась, свет автоматически включился на лестнице, ведущей в глубокий и просторный бункер-погреб. Грачёв знал о существовании погреба, здесь ещё в прошлом году бригада слесарей монтировала списанную в городском ресторане холодильную установку. Сейчас ему открылось большое помещение со сферическим потолком, с полом и со стенками из бетонных плит, с длинным дубовым столом посредине. По бокам стола — стулья с высокими спинками, тоже дубовые, массивные — на манер тех, что в театральных декорациях стоят в боярских хоромах. На крючьях, вмурованных в бетон потолка,— малиново-мясистые окорока.
— Митяй, Костя! Тащите новогодние дары!
— Подсобил бы нам, Ефимыч! — сказал Митяй.
— Радикулит меня крючит. В дугу согнул.
Грачёв первым пошел вверх по лестнице. Помог Митяю откинуть борт кузова, стали сгружать ящики, бутылки. Пьяный Митяй с трудом закидывал на плечо ящик с яблоками, на спуске качался, едва попадая ногой на приступку. Грачёв играючи вскидывал на плечо пудовый ящик, прихватывал в руку бутыль, сбегал по лестнице. Ефимыч показывал, что и куда ставить.
Нехорошо и скверно было на душе у Грачёва. «Как это просто у них,— думал об Ирине и Варе,— легко и просто. Будто я работник или шабашник какой. Сказали так, как говорили на товарных базах: ”Эй, вы, ребята! На водку хотите заработать?“ И падшие люди — пьяницы, вышвырнутые с работы прогульщики, почесываясь, принимаются грузить тяжеленные ящики. У них одна цель, одна забота: сшибить на бутылку, тут же ее осушить, закусить, а дальше — ничего. Их мысль и фантазия далеко не идут.