Обедал Хавкин у Бардахов. Сорок лет назад врач Юлий Яковлевич Бардах принял участие в создании одесской Пастеровской станции. В гостеприимном доме старого врача, где в свое время не раз бывали Мечников, Заболотный, Гамалея, Хавкин душевно отогревался. С Бардахом они погружались в воспоминания о далеком прошлом, и в комнате начинали звучать имена и события, давно уже ставшие историей. В соседнем доме некогда помещалась Пастеровская станция. В 1886–1887 годах Хавкин не раз видел в окне первого этажа кудлатую голову Мечникова, склоненную над микроскопом. А за углом на Коблевской, в доме № 38, Владимир жил, когда был студентом. Там собирались у него друзья юности, братья Романенко, будущий геолог и академик Андрусов, будущий химик Зелинский. Где они теперь? Оба Романенко погибли, Андрусов умер в эмиграции, Зелинский живет в Москве. Из более молодых вспоминали Заболотного — президента Академии наук Украины.
По просьбе супругов Бардах Хавкин рассказал некоторые эпизоды из жизни в Индии.
— Как же вы не побоялись, Владимир Ааронович? — всплеснула руками жена Бардаха, когда рассказ дошел до первого испытания чумной вакцины.
Хавкин улыбнулся. Кажется, впервые за все дни.
— Боялся, очень боялся. Да вспомнил вашего мужа, как он первым в России испытал на себе антирабическую пастеровскую вакцину…
Действительно, фамилия Ю. Я. Бардах стояла первым номером в тетради пациентов одесской Пастеровской станции за 1886 год.
Так и началась встреча с родиной. После Одессы Хавкин поехал в Москву и Барнаул, где жили остальные родственники. На какое-то время его покинула скованность гостя. Кажется, он почувствовал себя почти дома. Живо интересовался жизнью москвичей и сибиряков, беседовал со спутниками в поездах. За три недели, проведенные в СССР, взгляд старого ученого многое приметил. Полгода спустя родственники Хавкина получили из Франции несколько номеров журнала с его статьями о поездке по Стране Советов. Хавкин писал в академической манере, но сквозь суховатую форму проглядывает удовлетворение автора всем тем, что произошло на родине за годы новой власти. Он пишет о симпатиях, которые народ питает к своему правительству, о больших планах развития науки и промышленности, о том, что его радует отсутствие антисемитизма в стране. В этих путевых записях нет ни эмигрантского брюзжания, ни снисходительности представителя «цивилизованного мира», побывавшего у «аборигенов». Советский Союз 1927 года, деловито залечивающий раны, нанесенные двумя войнами, полный светлых надежд и планов, ничем не походил на страну, которую молодой биолог покинул четыре десятка лет назад. Россия представляется ему человеком, который после долгой и трудной болезни уверенно идет к выздоровлению.
Хавкин понял тогда и другое, что ему, старику, давно расставшемуся с родиной, едва ли мыслимо срастись теперь с жизнью молодого социалистического государства. Тяжела ностальгия — болезненная тоска по родине, но еще тяжелее чувство отъединенности и одиночества, которые охватывают путешественника, вступившего на родную землю после слишком долгой разлуки. Близкие по крови люди иначе думали, чувствовали, понимали окружающие события. Никто, собственно, не был виноват в этом разрыве. Просто между ученым и его близкими пролегли годы революции, гражданской войны, годы рождения и становления нового строя. Хавкин завидовал им, оставшимся на родине, более уверенным в завтрашнем дне, чем он сам. Но он не находил уже в себе сил переступить барьер, созданный историей за четыре десятилетия его отсутствия.
Поездка в Индию не состоялась. Старый, больной Хавкин вернулся во Францию и еще больше уединился. Последние годы жизни он почти не покидал домик на улице Гюго. И все же смерть застала этого вечного путника в дороге.
26 октября 1930 года агентство Рейтер сообщило, что на 71-м году жизни в Лозанне (Швейцария) скончался известный бактериолог доктор Вольдемар Хавкин. Гостиничный номер, столько лет в разных странах служивший ему единственным пристанищем, оказался местом и его кончины.
В медицинских журналах мира появились некрологи. Друзья и недруги получили еще одну возможность выразить свои чувства к покойному. Друзей оказалось больше. Проникновенно писал о старом товарище профессор Симпсон. Взволнованно говорили о смерти друга Индии газеты Дели, Калькутты и особенно Бомбея. Бомбей 27 октября 1930 года оделся в траур.