- А чего из Южного не вызвал? своих?
- Да я вызывал...
- Аа, понятно, - Длинношеим брезгуют, пускай вонючки-северяне на этом...
Провал... Плыву в голубой теплой, теплой реке, и меня мерно покачи-пока-чи-покачивает на волнах, вверх-вниз, вверх-вниз... Вот рядом со мной останавливает в струящейся воде свое незыблемое тело сжатая с боков, плоская и острая, как нож, лупоглазая рыба. Рыба шевелит вывернутыми губами - и я слышу голос Тихона.
- Жрец тут - главный. Он к Длинношеему девушек водит. Смелый мужик вот увидишь.
Провал... Это не река вовсе, это - небо, оно - неподвижное и теплое. Оно - голубое. Сверкающее, сияющее. И я медленно, медленно плыву по небу. Вернее, не плыву даже, поскольку, подумав, решаю просто идти по небу... Иду - и не проваливаюсь в пустоту меж мной и планетой. Стало быть, я не иду, а лечу! И навстречу мне - птица. Остроклювая, кругологоловая, черно-белая, с плоскими, острыми, словно ножи, крыльями. Она славно режет воздух крыльями. Она раздувает горло, чтобы звуки песни, свиристение птичье вытолкнуть в мир. И я слышу голос бриганда Мишеля:
- Тиша, ты хрен чего, он что же у тебя, и серебряные украшения ест?
- Да нет, нет, - ласточка вьется вокруг меня, делает петлю за петлей, словно накидывает на меня эти петли, раздувает горло, чтобы освободиться от взрывающих ее маленькое тельце звуков, и снова я слышу человеческий голос, голос Тихона, - это - мзда. Плата за страх. Его бы тоже надо к нам притаранить, исследовать в лаборатории, - короткий смешок, - бесстрашный мужик... Идет прямо на беснующегося зверя - волочит за собой девку... Ну ладно, ящерка на девку кидается, а ну как...
Провал, провал - не река, не море, детская кроватка с сеткой. Я маленький. слабый, больной, мама склоняется надо мной, гладит по голове. Я сплю и не сплю, я мечтаю или это, действительно, тепло маминой руки?
- Одноглазый, - меня трясут за плечо, - вставай, вставай, а то ишь! разоспался.
Я разлепил глаза. На этой планете и ночь была тепла, мягка и легка, как одеяло в детстве.
Тело ломило от сна в одежде. "Отпетые" стояли поодаль, едва-едва выделяясь из окружающей тьмы.
Я поднялся и пару раз присел. Согнул ноги, встряхнулся... Тьма была проколота звездами, а звезды были прикрыты огромными листами пальм.
Листы шуршали. Ночь перекатывалась, словно гулкая бочка. Откуда-то издалека, издалека доносилось бухание барабанов. Там было зарево. Бледное, чуть заметное в сгустившейся тьме.
- Одноглазый, - сказал Мишель, - отдохнули - и будя! Пошли... Вон Тиша удивляется, отчего ты такой борзый, борзой.
Мы шли по тропочке следом за Тишей, отгибая с дороги ветви кустов и деревьев, мешающие нам идти...
Мелкая неясная живность шмыгала мимо нас и даже пересекала порой тропинку, проносилась мимо нас, задевая наши тела.
Эта планета, казалось, перенаселена, она была переполнена звуками, и приближающееся бамбакание барабана вписывалось, вплеталось в звуки этой ночи.
Нам стало слышно захлебывающееся завывание.
- Ау, ау, ау, ааа, - выл кто-то в такт грохоту барабана.
Но ни это завывание, ни сам грохот нимало не заглушали ближних звуков. Пищание, трещание, хлюпание, странное трепыхание и стон, стоон, точно кто-то кого-то ел или кто-то кого-то любил.
Ночь, несмотря на столпившиеся, стеснившиеся к самой-самой тропке деревья, была распахнута вширь.
Ночь и планета были все - настежь.
Впрочем, наступил наконец такой момент, когда грохот барабана и завывание шамана заполонили-заполнили собой все.
И тогда мы увидели огромную поляну, освещенную столбом огня, теряющегося где-то в далеких темных небесах, где, трепеща, гасли искры и где недвижно-холодно, пронзительно-остро горели звезды.
В центре поляны, совсем близко от уходящего, от текущего ввысь столба пламени, - кружился, бил в бубен и завывал небольшой обнаженный человек. Или он казался небольшим по сравнению с огромным, чуть зыблемым, желтым столбом огня? Или он казался маленьким из-за обступившей, обставшей поляну, колотящей в барабаны, подхватывающей его завывания толпы?
Обнаженный человек, извивающийся, лупящий в бубен, взывающий, взвывающий, казался точкой, мускулистой точкой, которая стягивала вокруг себя шевелящуюся ночь, столб пламени, подвывающих, неясно видных в толпе людей.
- Нуте-с, - сказал Тихон, - он, кажется, в порядке. Давайте-ка в небо из огнеметов.
Что мы и сделали.
Четыре огненные реки рванулись, протекли в черное небо и, надломившись, попадали вниз, шурша искрами и поджигая лес.
Я ожидал, что начнется паника, но жрец остановился и выкрикнул нечто гортанно-клекочущее.
Вмиг от замершей, застывшей в ужасе толпы отделились несколько неясных, но очень поворотливых теней и кинулись к деревьям, на которых уже распускались огненные опасные цветы.
- Молодец, - похвалил Тихон, - сначал насчет пожара распорядиться, а уж потом с Посланцами Неба побеседовать. Вот это мистик так мистик.
Жрец приложил рупором ладони ко рту и вывел в импровизированную таким образом трубу эдакую "галорию", эдакую переливчатую руладу, что я моментально вспомнил киносеанс и начальника школ.
Тиша ответил так же, но значительно хуже. Несколько раз срывался на фальцет и дал "петуха".
Федька даже поморщился и затряс мизинцем в ухе.
- Тоже мне - меломан, - недовольно буркнул Тиша.
- Как ты языкам скоро выучиваешься, - с откровенной завистью произнес Мишель.
- Пошли, - не обратив на комплимент никакого внимания, сказал Тиша, зовут, елки-палки, ебте, как говорит ваш Гордей, Посланцев Неба.
И мы сделали шаг к поляне, один-другой.
Жрец выкрикнул что-то пронзительное, разрывающее ночь - и мы услышали согласный, словно на раз-два, шорох-шарахание вправо-влево людей, невидных нам, но дающих нам проход.
- Ох ты, - восхитился Федька, - как у них дисциплинка поставлена! Как на параде!
- У них, - лениво объяснил Тихон, - вся жизнь как на параде. Этого не тронь, туда не сунься, это не ешь, того не пей.
- Тюу, - огорченно протянул Мишель, - сколько я к вот таким ни летал, все думал: ну, раз голые и в шкурах, то, блин, свобода!.. А, блин, ни хера нигде свободы нет.
- Вот чем хорош иностранный язык, - задумчиво заметил Тихон, - любую глупость лепи, все думают: нивесть что мудрое рассказываешь.