Впрочем, в радости, в веселье мне часто виделось нечто звериное, жестокое, а в печали я, напротив, ни разу ничего звериного не наблюдал.
Тоскующая, поскуливающая собака напоминает обиженного человека. Гогочущий человек - хрюкающую, взвизгивающую от радости свинью.
В гоготе, хохоте, радости труднее сохранить человеческие черты, чем в печали.
Вот почему я спросил у капитана:
- Коллега капитан, вы ведь тоже за оскорбление дракона?
Капитан встрепенулся,точно ото сна:
- Да нет... Какое там оскорбление, - он провел ладонью по лбу, слямзил малость. Ладно... - капитан хлопнул себя по коленкам и поднялся: Счастливый билет вы сегодня вытянули, Джек Никольс, вот к счастью ли? Я пойду... Завтра прибудет к вам Валентин Аскерханович.
- А вы, - спросил я, - не здесь живете?
- Нет. До свидания.
Капитан вышел. Я остался один. Было тихо. И я понял, какое это счастье - тишина.
Я встал, прошелся по комнате. Мне захотелось заплясать, запеть. Все! Это была моя нора, мое логовище, укрывище, убежище. Сколько я не жил один? Совсем, совсем, чтобы без общей стукотни, суетни, чтобы когда я кого захочу, того и увижу, а кого не захочу, того и видеть не буду...
В дверь постучали.
Я был так счастлив, что, не подумав, сказал:
- Войдите.
Дверь приотворилась, и в дверной проем всунулась голова полной красивой женщины.
Женщина была, по всей видимости, после бани, в замотанном на манер тюрбана полотенце на голове и в ворсистом халате, перехваченном пясом.
- Ой, - смутилась он, - извините.
- Да нет, - я тоже смутился, - это вы извините... Я здесь... ну, живу...
- Как, - изумилась женщина, - а Эдька что, переехал?
Я был настолько смущен, что брякнул:
- Нет. Его съели, - и, заметив, как дрогнуло и изменилось лицо красивой женщины, поспешил добавить: - Мне так сказал капитан.
Я хотел бы исправить неловкость и потому так сказал, мол, я-то не знаю, передаю с чужих слов, может, капитан тоже ошибается?
Но женщина не обратила никакого внимания на мою деликатность, она широко распахнула дверь, прислонилась к притолоке.
- Понятно, - сказала она, поправляя распахнувшийся снизу халат, - а вас за какие такие заслуги сюда поселили?
Я покраснел. Во-первых, передо мной стояла презирающая меня женщина, во-вторых, она была почти голая, и, в-третьих, мне было неловко от того, что никаких особых заслуг я за собой не числил.
- Я прострелил насквозь "летающего воробья", - тихо сказал я.
Женщина поинтересовалась:
- Ну и?..
- И... Все...
Женщина вздохнула, оправила халат, запахнула его поплотнее.
- Понятно, - она отошла от порога и затворила за собой дверь.
После такой встречи мне стало не по себе, а тут еще в коридоре раздался дикий истошный вопль, нечленораздельный, изредка прерываемый мужским жалким бормотанием...
- Глашенька, Глашенька... да ты, ты... погоди... успокойся... ну, так бывает, ну, случается...
- Да! - женский вопль стал артикулирвоаться, складываться в более или менее понятные слова, - бывает! Только не с вами, суками, вы все живы-здоровы, невредимы...
- Глашенька, ну что ты говоришь - невредимы, ну, как ты можешь так говорить, - бормотал мужчина.
Я почесал в затылке. Мне пришло в голову высунуться в коридор и поглядеть, что там делается, но я поостерегся, тем паче, что мужское бормотание сменилось мужским же отчаянным, но басовитым криком.
- Паскуда! Но я тоже человек, понимаешь, да? Я - не тварь, не тряпка половая, чтобы об меня ноги вытирать! Хватит! Ты окстись, дорогая, ты вспомни, о ком слезы льешь. Оденься! Я тебе сказал - оденься! Сейчас же, что ты тут устраиваешь, что ты тут...
Топот, возня, потом хлопнувшая дверь. Я выглянул в коридор.
В коридоре стоял совершенно лысый мужичок, кряжистый, в спортивном тренировочном костюме.
Мужичок все старался закурить, но у него никак не получалось.
Он чиркал и ломал спичку.
- Извините, - сказал я, - я не знал, что так получится. Меня не предупредили...
Мужичок закурил и махнул рукой:
- О чем тебя должны были предупредить, парень? Не бери в голову...
Он с наслаждением затянулся и выпустил дым к потолку.
- Все обойдется, - сказал он, - рано или поздно, это должно было случиться. Не он - так я, правда?
- Правда, - согласился я, - и тогда бы она убивалась по вам, а его упрекала бы.
Лысый мужичок стряхнул пепел на пол и не успел ничего ответить, поскольку из-за коридорного сверта, оттуда, где, по всей видимоси, находилась кухня, донеслось громогласное:
- От... архимандрит твою бога мать, кто там смолит? Ну, блин, неужели не понятно: все равно что под себя гадить. Ну, что, не дотерпеть до "дыры неба"? Подошел и хоть ужрись этим дымом.
- Заткнись, - огрызнулся мужичок.
На кухне громыхнули сковородкой:
- Ты знаешь что, выбирай выражения - я не виноват, что у тебя семейная драма. Подумаешь, жена - блядь! Я что же, должен по этому поводу в табачном дыму задыхаться?
Мужичок притушил сигарету о стену, бросил окурок на пол.
- Нет, - спокойно сказал он, - по этому поводу ты сейчас у меня получишь по рылу.
В ту же секунду распахнулась дверь, и в коридор выскочила Глафира. Я невольно отступил назад. Она была очень большая, голая и красивая.
- Да, - закричала Глафира, - да - блядь! Только не для таких, как ты...Я лучше этому мозгляку одноглазому дам, чем тебе.
- Была охота, - донеслось равнодушное с кухни.
Глафира внезапно замерла, ее большое красивое тело как бы одеревенело, застыло, но все это продолжалось не более мгновения.
Глафиру швырнуло на пол.
К ней кинулся лысый мужичок, успев крикнуть мне:
- Одноглазый! Тащи подушку!
Я бросился в комнату, а когда воротился в коридор с подушкой, там уже бурлила и суетилась толпа вокруг бьющейся в падучей Глафиры.
- Что-то ее больно часто бить стало, - заметила средних лет женщина, деловито заглядывающая через плечи и спины собравшихся в центр круга.
- Все, все, - отчаянно выкрикнул лысый, - утихла... Подите все, подите...
Толпа стала расходиться. Лысый помог Глафире подняться и увел в комнату.
На полу осталась дурно пахнущая лужа.
- Еще и убирать за ней, - недовольно проворчал хам, прибежавший из кухни.