Чтобы поглядеть, как они это делают, Иванов однажды поднялся на чердак. Конечно, интересно было увидеть работу пожарников со всем ее приспособлением. Но навсегда запомнилось и огромное помещение дворцового чердака, уходившее в полумрак бесконечным сводом осмоленных толстых стропил.
Для отепления потолков парадных залов над ними был настлан войлок, крытый парусиной, и на ней проложены широкие тесовые мостки, по обеим сторонам которых тянулись ряды каморок и чуланов. В некоторых жили мелкие дворцовые служители, обогреваясь печурками, трубы которых были введены в дымоходы каминов и печей. В других - хрюкали свиньи и мычали телята. Оказалось, что искони повелось заносить сюда такую живность, выкармливать ее остатками из дворцовой кухни и, тут же зарезав, употреблять в пищу. От этого немалая часть чердака была устлана толстым слоем сухого навоза. Поистине нежданное дворцовое диво!..
На торжественные богослужения в дворцовый собор съезжалось до пятисот особ, и старые сановники зачастую выходили в Военную галерею, чтобы отдохнуть на банкетках, разыскивая среди портретов знакомых, а порой и собственные изображения.
Однажды, стоя с Павлухиным на парном посту у дверей Георгиевского зала, Иванов услышал разговор двух генералов.
- А ты заметил, Федор Алексеевич, как быстро стали убывать из сего строя живые? Видно, время наше подходит, - сказал краснолицый крепыш с курчавыми, еще густыми волосами.
- Как не заметить? - отозвался его лысоватый и тощий приятель. Прошлое воскресенье встретились здесь с Павлом Тучковым и давай считать, кто за последние два года помер.
Мигом десяток набрали: Сивере, Гангеблов, Сипягин, Марков, Оленин, Рыков и еще кто-то, сейчас не вспомню.
- Да на этой войне, - подхватил первый, - Иванов под Шумлой, Корнилов под Варной, Константин Бенкендорф еще где-то...
- Весьма достойный был генерал. Что бы братцу-то вместо него? подтолкнул локтем приятеля лысый генерал.
- Ш-ш-ш!.. - зашикал тот, оглядываясь. - Смолоду у тебя шутки с огнем. Словно прапорщик шалый, честное слово!..
Генералы направились обратно в собор, а Иванов стал гадать, поспел ли Корнилов подписать Полякову вольную. Надо узнать, наведаться к нему. А когда взглянул на Павлухина, то заметил, чти шепчет что-то. Прошло еще несколько минут, они остались одни в галерее, и Савелий, едва двигая губами, пробубнил:
Нас считают, ровно мебель,
Без ума и без души.
Стой себе, как мертвый стебель,
И не слышь и не дыши...
Но поход на Васильевский пришлось отложить. В Павловске умерла старая царица Мария Федоровна, и гренадер нарядили содержать почетный караул при гробе сначала в Зимнем, потом в Петропавловском соборе, не уменьшая обычного наряда.
В эти дни Иванов впервой заметил, что рота состоит из очень пожилых служак - многие заметно осунулись и мерзли на постах в соборе.
- Забаловались! Брюхи отрастили, купчихи! - покрикивал Петух, ведя караул в крепость. - Щегольства в шаге не вижу!..
Уже в начале декабря пошел к Полякову. Обитая рыжим войлоком дверь на этот раз была закрыта, и на стук отворила та самая Танюша, что подавала летом самовар. Она вытаращилась на невиданную шапку Иванова, на его кресты и медали, на широкую галунную перевязь полусабли.
- Дома ли Александр Васильевич? - спросил гренадер.
- Ушедши... с утра, - с запинкой отвечала девочка.
- Они в Академии, на рисунке, - выглянула из комнаты, завязывая ленты чепца, пожилая женщина, видно, хозяйка квартиры.
- А здоровье их каково, сударыня? - осведомился Иванов.
- Ничего-с, хотя ночами кашляют, - ответила женщина, также уставясь на грудь гренадера. - А про вас как передать?
- Скажите - Александр Иванович навестить приходил.
Он хотел осведомиться про получение вольной, но раздумал.
Вдруг художник скрыл здесь свое крепостное состояние?
"Раз учится, то и хорошо", - думал он, сходя по темноватой лестнице и слыша, как наверху хозяйка бранит Таню:
- А ты, как ворона, рот раззявила!
- Так я же, тетенька, таких генералов век не видывала, - оправдывалась та. - Они прошлый раз попроще одевшие были.
"Вот и в генералы произведен, только в галерею портрет чего-то не поместили", - посмеивался про себя Иванов.
И снова каждый свободный вечер он гнулся над щетками.
Если в роте бывало шумно, уходил в канцелярию, что разрешил капитан и дал ключ от двери. В неделю две, а то три щетки готовы - значит, рубль-полтора прибавки к капиталу, хранящемуся у Жандра.
Разные ремесла знало на прежней службе большинство гренадер, но при теперешнем жалованье брались за них лишь немногие, и притом холостые: у женатых свободное время уходило на домашнее устройство и препирательства с женами. Иванову казалось, что гренадеры женились только на самых вздорных бабах, которые, переселясь в дворцовые здания, непрерывно ссорились с мужьями, соседями, придворной прислугой и шли жаловаться командиру роты.
"Ну и терпение у капитана!" - думал Иванов, занятый щетками в канцелярии, где оставался по уходе Екимова, и слушая, как рядом, в своем кабинете, Качмарев увещевает жалобщиц.
Как-то с трудом выпроводив голосивших и бранившихся между собой женщин, капитан сказал Иванову:
- И заметь, братец, чем выше баба по прежнему сословию - как давешние обе чиновницкие дочки, - тем боле от ней хлопот.
Перегрызлись благородные особы за половик казенный, в общих сенях брошенный. Да сиди!.. (При обращении командира Иванов встал.) И я сяду. Умаялся с ними хуже, чем у князя на докладе. Ведь как твержу гренадерам: руби дерево по себе, не зарься на дворянских аль купеческих бездельных девок. АН и выходит: или бока на вате, или злая, как ведьма, или дура на диво. Хоть ты простую девицу возьми, слышишь?
- Да я не собираюсь вовсе, ваше высокоблагородие.
- Многие, которые вчера не собирались, наутро ко мне с тем ползут, усмехнулся Качмарев. - А потом медовый месяц не кончен, и уж пошли сражения. Хорошо, коли ко мне синяки казать не носят, как двое героев наших. От сей комиссии не раз жалел, что сюда переселять приказано. Разбирали бы те дрязги в полицейской части. Уже не раз так доводили, что хоть в отставку: благо к пенсии мастерством своим всегда довольно прибавлю и хозяйка моя бархатов не просит. Я-то, слава богу, еще унтером женился, цехового портного дочку взял, которая все своими руками умеет. Но и чепчик живо научилась носить, как офицершей стала, - улыбнулся капитан.
Все в роте знали, как почитает он свою толстенькую добродушную супругу, с которой квартирует тут же, в антресольном этаже Шепелевского дома, над воротами с Зимней канавки.
- А ваше высокоблагородие какое мастерство знаете? - спросил Иванов.
- Много чего! - ответил не без самодовольства Качмарев. - Я после гарнизонной школы в гвардейской артиллерии от рядового до фельдфебеля прослужил и все, чему обучали, зубами хватал. Слесарное и шорное дело, ковку, коновальство и пиротехнику - всё, думал, пригодиться может. Но лучше всего мне на саблях фехтование далось, так что молодых господ могу обучать. Заработок верный, раз меня сам капитан Вальвиль с собой в пару перед покойным государем ставил... - Качмарев приостановился и сказал, уже смотря в окошко, где синели зимние сумерки: - Но более всего, знаешь ли, Иванов, что мечтал делать?.. Аж иногда во сне вижу...
- Откуда ж мне знать, ваше высокоблагородие?
- Иконы писать... Удивился, поди? - Теперь Качмарев смотрел в упор на Иванова. - Да ты человек совестливый, может, и поймешь. Лет мне девять было, когда у нас в Кексгольме, где родитель мой унтером служил, часовню ставили, и повадился я глядеть, как живописец, отсюда, из Петербурга, подряженный, лики и одежды святых пишет в комнатке, рубленной при той часовне, где ризницу после поместили. Сижу, дышать боюсь, под руку ему смотрю. Увидел он мое восхищение и стал давать краски в чашках растирать, а потом досочку грунтованную и карандаш: "Вот, срисуй, малый, сначала все до капельки, а потом, коли сумеешь, и красок дам". Ну и счастье же было то исполнять! Полное всего мира забвение, какого после ни за каким делом не знал. Ни времени, ни места - одна та радость...