А Сашка-то! Вот тебе и франтишка, пустомеля, хвастун.
Узнать бы хоть, защищал ли Александра Сергеевича... И вот опять судьба: слуги Кюхельбекера и Одоевского живы, а этот, который собирался в главноуправляющие...
На другой день в присутствии царя в дворцовом соборе служили панихиду по убиенному болярину Александру. Свободный в эти часы Иванов выстоял ее в Предцерковной. Хор пел так, что слеза прошибала, но собравшиеся равнодушно перешептывались о своих делах. Вчерашняя панихида в полутемной нижней церкви Николы морского была куда душевней.
При дворе был наложен недельный траур. Говорили, что Грибоедов погиб оттого, что настойчиво требовал уплаты долга в сроки, означенные в договоре. А шептали, что персы оттого осмелели, что мы за лето турок не доконали. Потом дали спектакль в Эрмитажном театре, бал, и жизнь дворца пошла своим чередом.
6
В апреле в Военной галерее вновь появился мистер Дов.
Малость постарел за год, пожелтел лицом, но так же не замечал лакеев и гренадер, так же скалил послушной улыбкой длинные зубы, когда видел князя Волконского, и устремлялся навстречу.
Голике стал носить один за другим погрудные портреты, в которых, видно, что-то дописывали, кряхтя, тащил в галерею стремянку и, бледнея от страха, лазил ставить их на места.
К июню в больших рамах появились красивые портреты в рост Кутузова, Барклая и английского полководца Веллингтона, который разбил Наполеона в 1815 году. Будто ему тут и не место, раз русские в том бою не участвовали. Разве оттого, что союзником считался?..
Как говорил Голике, из Петербурга Дов поедет в Варшаву, где изобразит также в рост, под пару Веллингтону, цесаревича Константина. Он еще меньше заслужил здешнее место - в боях разу не бывал, а все при покойном государе.
Дальше Дов отправится в Берлин и Вену, там напишет прусского короля и австрийского императора на конях. Может, теперь подучился лошадей изображать?..
Как-то Иванов, дежуривший в галерее, пофбил Голике принести самую высокую стремянку и подержал ее, пока тот лазал вставлять портреты в пятый ряд. Когда отнесли лестницу в чулан, немец стал благодарить, а гренадер спросил про Полякова.
- Истинно сожалею, но как мистер Дов приехали, то я всё при них и знакомца нашего не видел два месяца.
- А вольную выправили ему? Может, хоть про это слыхали?
- Да нет же. Такая неудача! Генерал тот на войне умер, а наследников три сына и вдова. Когда еще уговорятся, кому за него две тысячи рублей получать. Тут есть за что поспорить.
- Но раз дело такое верное, - сказал Иванов, - то ему можно и не беспокоиться - учись, знай.
- А он как раз очень в тревоге, что нет ему свободного сословия, хотя более года самим государем приказано с хозяевами всё уладить. Однако, по-моему, много важнее, что он грудью слаб, а в Академии нашей зимой весьма холодно в классах.
- И вы в той Академии учитесь?
- А как же. Только сейчас от мистера Дова мне неудобно отклониться, если столько лет на него работал.
В такой же теплый вечер, как прошлым летом, Иванов пошел на Васильевский. Но сначала направился на 7-ю линию, где не бывал с 1824 года. Все выглядело, как в счастливые дни. Только забор вокруг участка выкрашен иначе да на окнах памятного полуподвала розовые занавески. Две девочки лет по восьми, сидя на пороге, нянчили тряпочных кукол, что-то им напевая.
"Вот так же и Анюта бедная тут когда-то сиживала", - подумал Иванов и зашагал прочь.
Полякова он застал с палитрой и кистью в руках. Сначала все показалось, как в том году. В комнате опрятно, и царский портрет на мольберте, а за окном деревья в вечернем солнце.
И хозяин, приветливо встретив гостя, кликнул Танюше "вздуть"
самовар. Но когда сели за стол, то увидел, как тот похудел и в лице пропало прошлогоднее оживление.
- Здоров ли ты, братец? - спросил Иванов.
- Простыл малость, и вольной бумаги все нету. А главное знаете что? Нет прежних хоть малых, да своих сил в руке и в глазах, что до кабалы проклятой были. Их вернуть не могу, - сказал Поляков и опустил глаза на скатерть. - А оттого учусь не в охотку и дома писать противно. - Он поднял глаза, и в них, в чертах лица отразилось почти отчаяние. - Я ведь принадлежности свои в руки давеча взял, только как ваши шаги услышал. Подумал: вдруг заказчик какой сыскался, так прикинусь, будто работаю. Кажется иногда, что ежели закажет кто портрет с натуры, как в Костроме бывало, то развязался бы я снова... А этих постылых больше писать не могу! - Он махнул в сторону царского портрета на мольберте. - Давно сухой стоит, тряпкой закрываю, чтобы не видеть. - Художник указал на холстину, лежавшую под мольбертом.
- Простуда пройдет, вольную господа дадут - они себе не враги, чтоб деньги такие упустить, - сказал Иванов как мог уверенней. - А насчет руки да глаза, поверь, все дело в упорстве, я по себе знаю. Не печалься и увидишь, как образуется.
- Нет, Александр Иванович, - покачал головой Поляков. - В нашем деле иначе, чем в любом ремесле. От рабского повторения несчетного я и сохну. Забил мне душу художницкую чертов англичанин портретами, которые с чужих холстов шесть лет списывал. Оно для художника... как вам сказать... все равно, что взрослому наезднику на деревянном коне-качалке скакать. Призрак искусства, подделка. Живописец настоящий своим глазом предмет в натуре во всех поворотах должен увидеть, чтобы его верно изобразить. А я теперь ровно слепец - только и могу, что по шаблону Дова этаких царей, как блины, шлепать, разве что мундиры сменяю... Иногда в уме увижу что-то свое - так и написал бы, кажется, хоть как раньше бывало... А беру кисть - и опять пошел под него мазать.
Ровно наваждение какое! И ведь не его полной манерой, а во сто раз бледней, жестче... Разумеете теперь мое горе, Александр Иванович?.. Вот и спрашивается: удастся ли вырваться из-под его колдовства? Удастся ли академическим учением руку, им засушенную, оживить, душу разогреть, научиться собственным глазом натуру видеть?.. То обнадежусь, то отчаюсь. Не раз в такое расстройство приходил, что про петлю думал, право! А тут еще он опять приехал. Встретил на той неделе лицом к лицу около Академии. Из кареты лаковой вылез, на меня мельком, ровно на муху, глянул - да в двери. Может, и верно не признал, а я забыть не могу - будто беса наяву встретил. Все мучения мои - голод, холод, брань незаслуженная, когда за мольбертом через силу сидел, - всё в памяти расшевелил, что забыть стараюсь. Но ведь и тогда я, пожалуй, счастливей нонешнего был, раз думал, что только голодом, холодом да трудами морит, а теперь вижу, что и художника во мне заморозил...
- Ничего, отойдешь, - утешал Иванов. - Было время, когда и меня до такой крайности немец один домучил, что едва от веревки люди добрые отвели. А недруг твой скоро навсегда кз России сгинет. Пришлось, видно, призвать, чтобы портреты закончил.
Поляков кивнул:
- Рассказали, что в Академию за дипломом почетным приезжал и конференц-секретарю об отъезде говорил. Все знаю, но как глаза его ледяные увидел, разом прошлое вспомнил и чуть от злобы не задохся. А Голике кружится там?
- Помогает ему.
- Руки лижет. Знаю его повадки. Так и раньше было.
- Да полно тебе себя растравлять.
- И то... Позвольте еще чашечку, чай-то хорош ведь, "с жасмином" зовется. Верите ли, и вкуса к пище лишился, в рот ничего не лезет: ни жаркое, ни пирожное, а всё чай, да покрепче...
- Может, денег? Так возьми у меня.
- Спасибо, Александр Иванович, вы как отец родной. Но общество каждый месяц вспоможение выдает, и от портретов сберег кое-что. А этот закончить не могу. И прежние без охоты писал, а как встретил проклятого...
С тяжелым сердцем простился Иванов с живописцем.
"Экая напасть на человека! - думал, идучи в роту. - И верно похоже, будто напустил на него Дов какую порчу. Иначе отчего бы царские портреты так обрыдли? Вот я щетки свои десять лет делаю. Хотя надоело, зато заработок самый надежный. Аль у художников вправду все иное? Уезжал бы скорей англичанин.