- Опять, видно, писарей бить полез, - укорил Иванов.
- У лепщика господина Ковшенкова гостевал, - отвечал Карп еле слышно. Он от государя за мой статуй награду получил и меня в честь того кормил-поил и золотым подарил.
А дрался оттого, что погубителя дочки встретил. И трезвый не стерпел бы...
- Где же? Как? - -спросил Иванов.
Варламов с натугой повернулся на бок, лицом к приятелю, после чего, отдышавшись, продолжал:
- Шел мимо Кадетского корпуса на Острову. Там около ворот, гляжу, писарь с молодкой пересмеивается, щекотит ее, а тут его из фортки кто-то и окликни: "Сладков! Идем, что ли?" Я уже было их миновал, а тут вернулся, в морду ему заглянул - тот ли?.. Вижу - беспременно тот: лицом чистый, глаза большие и зубы белущие бабенке скалит. Все ж таки для верности спросил: "Не Тихоном ли тебя звать?" - "Я и есть, - отвечает. - А у вас ко мне дело имеется?" - "Да, - говорю. - Я Фене Варламовой из Ярославля отцом довожусь". - "Никакой, - отвечает, - Фени я не знаю..." А сам побелел да задом к двери... Ну нет! Сгреб я его - да об тумбу каменную, что рядом торчала, харей, харей, зубками белыми, носиком хваленым раз да раз, так что мигом в крови захлебнулся. А баба та давай голосить: "Караул, убивают!.." Что ж, может, и убил бы, да тут писаря из дому набежали. Видать, там команда ихняя квартирует и куда собравшись, все примундирившись... Ну, и пошло у нас - дал я, кажись, каждому. Да ведь шестеро...
В сени затащили, повалили, связали полотенцами мокрыми, как барана, рот заткнули, на ледник чей-то снесли и бросили... - Карп снова перевалился на спину, полежал, трудно и редко дыша, и закончил: - Утром куфарка чья-то пришла мясо брать с фонарем, так разрезала ножиком полотенца да встать помогла...
- Доложить полковнику, чтобы их сыскал? За такую расправу, поди, под суд пойдут, - предложил Иванов.
- Чего там... - прикрыл веки Варламов. - Я драку затеял, мне и помирать. Но и Тишке, сукину сыну, больше не красоваться...
- С чего тебе помирать? - возразил Иванов, хотя видел, что очень на то похоже; теперь Карп лежал, закрыв глаза, и едва приметно дышал. - Вот я от Анюты гостинца, пирожков твоих любимых капустных, принес да яблоков моченых с брусникой.
- Спасибо... Яковлевне своей кланяйся. Скажи, из всех жен гренадерских одну ее почитал... - Карп закрыл глаза, смолк и так долго не разжимал губ, что Иванов подумал, не уйти ли.
Но только пошевелился, как больной заговорил: - Чего помирать?.. Оттого, что жить постыло... Ежели семьи путной нету, которой надобен, то хотя и куклой раззолоченной, а чем жить, когда совесть гложет?..
- Тебя-то? - удивился Иванов. - Какой куклой?.. И неужто за писаришку того совестью маешься?
- Не то... - нетерпеливо передернул щекой в запекшихся ссадинах Карп. А всех нас, которые тогда на площади были, хоть и во дворец ноне взяты и в мебель золоченую из защитников отечества превращены, совесть до смерти жалить должна...
Как не поддержали братьев своих, не перебежали в ихние ряды, чтобы вместе на власти войной пойтить?.. Ну, офицеры молодые сробели. А мы что же?.. Правда, знать, даже у бывалого солдата разум в строю отымается... Варламов опять смолк и закрыл глаза.
Иванов в страхе оглядывался - нет, слава богу, кругом пусто... А больной снова заговорил, уже совсем еле слышно:
- Ты полковника проси, что в ящике моего есть - рублей, никак, триста сестре переслать. Как звать, помнишь?
- В Ярославль, во второй полицейской части, по Углицкой улице, в доме купца Бусова, мещанке Домне Васильевой Куриной, - припомнил Иванов, что писал на конвертах.
- Все верно. А от себя отпиши, как я его нашел и что с им сделал... Аль не надо?.. Ну, как хошь...
Через неделю отделение гренадер с опущенными в землю дулами ружей провожало катафалк с останками Карпа Варламова на новое кладбище при устраиваемой Чесменской военной богадельне.
Первые похороны в роте вызвали надобность испросить у министра двора, кто из чинов должен идти за гробом, - ведь при среднем возрасте в полсотни лет следующих ждать долго не придется. Приказано: за гробом гренадера 2-й статьи следовать отделению с унтером, а 1-й статьи - с фельдфебелем. Когда ж помрет унтер, то провожать взводу с обер-офицером, а ежели офицер - то всей роте. Родилось еще одно правило, тотчас выученное наизусть Петухом, который на учениях начал требовать, чтоб гренадеры отвечали и эти "пункты".
Вскоре после похорон один из лакеев, убиравший царские комнаты, сказал Иванову, что в государевом кабинете появилась статуэтка Варламова с ружьем у ноги. Поднес ее недавно мастер, который отливал, за что пожалован алмазным перстнем из Кабинета. Видно, на радостях и угостил гренадера в тот злосчастный день, когда встретился со своим недругом. Но вот, оказывается, жгла Карпа изнутри не одна злоба на дочкиного погубителя, а еще воспоминание о Петровской площади и унижение лакейской службой дворцовой. Всем виделся только кутила и драчун, а выходит, носил в душе особенные занозы, которые в последней беседе Иванову высказал... Теперь и его те занозы порой колют... А может, кто еще из гренадер Их в себе чувствует? Но разве узнаешь?..
9
В мае отпраздновали победу Дибича под Остраленкой. Говорили, что теперь двинется на Варшаву. Но вскоре пришло известие - Дибич умер от холеры. Вместо него государь назначил Паскевича.
Как всегда во дворце, громко говорили одно, а шептали другое. Передавали, что фельдмаршал умер с перепою, и гренадеры верили, потому что прошлым летом не раз видели у Шепелевского дома, где жил Дибич, вызванный ко двору, как вечерами лакеи высаживали его из кареты с багровым лицом и несвязной речью.
А через полмесяца привезли депешу о смерти цесаревича Константина в Витебске, где почему-то оказался в стороне от военных действий. При дворе был наложен траур, но о покойном почти не вспоминали. Отчасти оттого, что шестнадцать лет прожил в Польше, главное же от слухов, что царь им недоволен.
Причиной смерти объявили ту же холеру, а шептали, будто отравился "от огорчения".
Но сама холера не была выдумкой. Еще прошлой осенью толковали, что в окрестностях Петербурга случались заболевания этим страшным недугом, против которого бессильны все средства лекарей. А сейчас Качмарев получил приказ запастись трехмесячным продовольствием на всю роту и держать его в неприкосновенности на случай, если в городе появятся больные и дворец окружат карантином, настрого запретив выход в город. Гренадеры-артельщики, взяв пароконный фургон дворцового обоза, приняли из казенных магазинов и купили на рынке потребное количество муки, круп, масла, квашеной капусты, луку, вяленой рыбы и солонины да набили тем ротную кладовую и угол дворцового ледника. Но когда приказали сделать то же и семейным гренадерам, которые довольствовались дома, на выдаваемые деньги, их бабы закричали, что от несвежих припасов всех проберут поносы, да где видано в самое лето жить без свежей рыбины и мяса с зеленью? Пришлось полковнику пригрозить женатым, что прикажет переселиться в казарму, как в военное время, а жены, коль не нравится объявленный порядок, пусть немедля выбираются из дворцовых квартир. Тогда узнают, где верней от болезней укрыться.
Слушая такие распоряжения, Иванов тревожился: а как же Анюта? И спросил о том Качмарева.
- Мы вчерась так решили, - ответил полковник, - ежели будет ожидаемый приказ, то неси в ротный цейхгауз что поценнее, квартиру запирай и Анюту веди к нам на житье - всё рядом будете.
Двор выехал в Царское и заперся там, окруженный заставами из солдат на всех проезжих дорогах и пешеходных тропках, а по городу поползли слухи о заболевших. Конечно, умирали и важные господа, как графы Потоцкий и Ланжерон, которых знали во дворце. Но людей простого звания ежедневно валило сотни. В больницах открыли особые покои для холерных. Полиция расклеила объявления, в которых запрещала пить некипяченую воду, есть сырые овощи, приказывала обтираться уксусом и настойкой на стручковом перце, сообщать будочникам о заболевших желудком для помещения в больницы. По улицам громыхали черные кареты, в них запихивали корчившихся в судорогах холерных, а порой просто подвыпивших.