- Нет, я с тобой одним говорю, что думаю, да в четырех стенах... А вот погляди-ка, каков чепчик сшила. Яблоко большое войдет ли? А говорят, аккурат такой надо, иначе велик будет и ушки оттопырются...
10
В январе 1832 года Анюта родила здоровую девочку, которую назвали Марией. Крестили Андрей Андреевич и полковница Качмарева. Госпожа Шток из-за простуды не присутствовала на обряде, но прислала с мастерицами целый короб детского приданого.
- Разве одной маленькой столько надо! - охала молодая мать.
- Не ей, так братцам ужо пригодится, - смеялись подружки. - Мы все воскресенья для тебя старались. А Штокша материи да выкройки давала. Что в холеру нашили, всё уже распродали.
На второй месяц девочка стала плохо спать, и полночи Анюта ходила с ней по комнате, мурлыча и закачивая, чтобы хоть не плакала, дала отцу поспать перед уходом в роту.
А когда Иванов с утра не был в наряде, они не спали вместе над "бессонной кукушкой", как звали дочку, или прикладывались по очереди подремать. А ведь матери надо сходить на рынок, стряпать, стирать пеленки, отцу - нести службу, ремесленничать, помогать жене. Он-то, здоровяк, переносил сбитый дочкой порядок посмеиваясь, но Анюта за два таких месяца заметно осунулась. Однако про прислугу и слышать не хотела, пока Иванов по рекомендации Варвары Семеновны не сговорил четырнадцатилетнюю сироту Лизавету за четыре рубля в треть, еду и старую одёжку от хозяйки., Тут Анюте стало куда легче справляться - Лизавета оказалась быстрая и понятливая, да и дочка скоро перешла на ночной сон, может оттого, что мать стала спокойней. Анна Яковлевна заговорила было, что теперь следует отпустить прислугу, но Иванов возразил, что рубль в месяц - полторы щетки его работы, и девочку-сироту в кухонном тепле пригреть и накормить дело самое христианское, особенно если в помощь хозяйке старается.
Он говорил, а жена смотрела ему в лицо и вдруг спросила:
- А знаешь ли, насколь Машенька на тебя схожа? Как две капельки. Все твои крошечки обобрала.
Нет, никакого сходства Иванов не видел. Голова круглая, ровно колобок в русых волосиках, глаза голубые - ни в мать, ни в него - несмысленно таращатся, рот беззубый пузыри пускает.
- Ну как же! - не унималась Анюта. - Пойдем к зеркалу, я ее рядом с твоим лицом подержу. - Она подняла девочку, как сказала: - Да гляди же - и губы твои и брови...
Гренадер смотрел в зеркало на свое усатое скуластое лицо, обрамленное фабренными черными баками. Сколько же морщин прибавилось на лбу и у глаз! И от носа к концам баков протянулись глубокие, которых раньше не замечал. Оно и понятно:
каждое утро бреется почти что на ощупь... А рот у девочки и верно будто схож с его, когда сложит губёнки. Ну, а брови?
Да нет еще никаких бровей, одни розовые валички. Выдумает же Анюта!
Сказать твердое слово насчет Лизаветы он не усомнился, но, когда во время дежурств оставался один, часто думал о том, как мало отнесет Жандру в ближнюю треть - всего рублей шестьдесят, - дело с вступления в роту небывалое. А живут совсем скромйо. Как бы увеличить приход? В ноябре исполнится пять лет службы в роте, а царь при ее формировании даровал гренадерам право по истечении такого срока выходить в отставку с обращением з пенсию всего жалованья, для него 350 рублей. Так, может, выйти да заняться вплотную ремеслом? Спрос на его щетки всегда есть, значит, с них покроет домашние расходы, а пенсия целиком пойдет в "капитул"?
Полковник заметил, что его "вице-писарь" чем-то озабочен, и, проходя мимо его поста, спросил, все ли хорошо с женой, здоров ли. Гренадер выложил всю правду, только про казну у Жалдра умолчал, сказал, будто доселе помогал родителям, а сейчас почти нечего стало слать, вот и думает об отставке.
- Не ты один то думаешь, - ответил Качмарев. - Мне прямо не говорят, однако знаю, что десяток гренадеров к ней готовятся. Но тебе того не посоветую, раз один из унтеров на той же стезе, и ты первый кандидат на сей чин. А с нового года, окромя прапорщичьего жалованья, князь, мне сказывали, добавят нашим унтерам еще столько же порционных из Кабинета.
Сряду перекроешь всё, что можешь ремеслом заработать. И еще:
раз женился, то обязан про судьбу своих детей думать. Вот мы с Настасьей Петровной, пока в нижних чинах служил, радовались, что деток нет, а ноне как бы утешительно дорогу им укатанную предоставить...
Конечно, такой разговор был пересказан Анюте, и супруги решили, что полковник прав: от добра добра не ищут.
В конце мая в канцелярии роты случилось неприятное происшествие. В тот понедельник полковник уехал в Царское с докладом министру. Екимову он поручил отнести бумаги в штаб корпуса, а Иванову - составлять табеля караулов и дежурств. Как часто бывало в отсутствие Качмарева, в его кабинетик между обходами постов пришел Петух и уселся у открытого окна с трубкой и листком "Русского инвалида". В это время гренадер принес переданное на подъезде письмо на имя командира роты.
- Читай, Иванов, вслух! - крикнул Петух, слышавший слова гренадера о почте. - Может, что спешное приказать надо.
Хотя "вице-писарь" знал, что так говорится для форсу, от безделья, но как отказать капитану? Войдя в командирский кабинет, вскрыл конверт, начал было читать и замялся, поняв, что такое письмо лучше прочесть самому Качмаоеву.
Только после повторного приказа он огласил, что вдовая ярославская мещанка Домна Курина осмеливается беспокоить его высокоблагородие, вопрошая, не оставил ли ей скольконибудь денег родный брат дворцовый гренадер Варламов, про кончину которого осведомилась через земляка, ездившего по торговому делу в Петербург и зашедшего в роту, где услышал печальную весть.
- Письмо сие удивления достойно, ваше высокоблагородие, - сказал, дочитавши, Иванов. - Я сам господину полковнику последнюю волю Варламова передал, чтобы деньги его, в ротном ящике хранимые, более трехсот рублей, оной сестре переслать, что тогда же, помнится, и приказали. Неужто на почте утаили?
- А деньги на отправку Екимов носит? - спросил капитан.
- Всегда он, - подтвердил гренадер. - У него и квитки оттуда, расписки, то есть ихние, с казенными печатями хранятся.
- Ну, так он, шельма, и скрыл деньги, - решил Лаврентьев и посмотрел в окошко. - Вон легок на помине, со стороны Графского марширует, где после казенного дела прохлажался.
Надеялся, что баба безграмотная про смерть братню не скоро узнает. Ты не отлучайся. Свидетелем беседы душевной станешь. - Петух отставил трубку, отложил газету: - Эй, Екимов, подь-ка сюды!
- Сейчас, ваше высокоблагородие, только бумаги казенные сложу. Чего изволите? - Писарь вошел и встал у двери.
- Ты на почту деньги относишь, ежели полковник поручает?
- Так точно. Если угодно, и от вас снесу.
- А ты ль отправлял прошлый год сестре Варламова покойного?
- Должно, я-с... В точности не помню.
Екимов увидел лежавшие перед капитаном конверт с письмом, и что-то дрогнуло у него в лице.
"Он украл", - подумал Иванов.
- Подай-ка квитки, которые на деньги с почты выдают, - приказал Лаврентьев.
- Слушаюсь... Да они таково мудрено писаны, ваше высокоблагородие. Может, завтра господину полковнику представлю?
- Мудрено, говоришь? - переспросил Лаврентьев, пристально глядя на вдруг побледневшего писаря. - Ничего, мы с Ивановым авось разберем, есть ли там квиток на Варламовы деньги, которые целый год до Ярославля дойтить не могут.
Неси квитки!
Екимов вышел и, видимый обоим за отворенной дверью, порылся в ящике своего стола. Развел руками и вернулся к капитану.
- Не могу сыскать, ваше высокоблагородие, - сказал он. - Должно, у самого полковника заперты... Завтра, как они придут...
- Завтра? - спросил Петух, медленно поднимаясь со стула. - Да ты знаешь ли, вша письменная, что деньги товарища, да еще покойного, украсть есть преступление, за которое в русской гвардии темную под шинелями делают, после которой кровью захаркаешь и за Варламовым следом пойдешь, только не на почетное воинское кладбище, а в мокрую яму, как дохлая крыса... - Он подвинулся к обомлевшему писарю, сгреб его за воротник длинными красными пальцами и тряхнул туда-сюда раза три.