Лицо Екимова побагровело, глаза выкатились от боли и ужаса.
- За что же, ваше высокоблагородие? Ведь я, ей-богу, ничего! - хрипло лепетал он.
Лаврентьев отпустил его и, обдернув узкий рукав щегольского вицмундира, сказал раздельно:
- А ежели ты ничего, так ступай в свою конуру, и чтоб через час, когда я с обхода возвернусь, на сей стол до копейки деньги Варламова были положены. А нет, то лучше сам в нужнкк ступай да удавись. Я тебя не помилую, и слово капитана гвардии Лаврентьева, что так по-преображенски отделаю, как вора бить положено у честных солдат. Понял? Ну, кругом!
Екимов выскочил из двери, схватил фуражку и убежал.
- А вдруг не он, Василий Михайлович? - усомнился Иванов. - И руки на себя со страху наложит. Говорят, с трусами бывает.
- Первое - что он, не сомневайся, - ответил Петух, не замечая вгорячах неуставного обращения. Застегнул портупею сабли и взял со стола шляпу. - А второе - коли и задавится, не велика потеря. Только такие твари живучи. У меня хватка ворам страшная - увидишь, всё принесет, что у сударки в пернне прячет.
Вернувшись, капитан приказал Иванову добыть огня раскурить трубку. А когда гренадер принес из кухни горящий огарок свечи, то его чуть не задул Екимов, выскочивший из командирского кабинетика, держась за ухо и щеку. А на столе перед не спеша садившимся Петухом лежала стопка ассигнаций.
- Вот они, Варламова денежки. У меня скоро. Ляпнул-таки подлюке разок, как стал молить, чтоб полковнику не сказывали, в чиновники дорогу не спортили. Чиновник!.. А ты помнишь ли куда вдовице их посылать?
- Так вот же, ваше высокоблагородие, в письме писано, - указал Иванов.
- И то. Ну, и ступай-ка, братец, сей же час на почту, отправь их, чтобы с роты позор скорей снять.
- Слушаюсь, ваше высокоблагородие! А с господином полковником как же? Неужто ему не докладывать?
- Еще что? Скажу все сам. Надо другого писаря хлопотать, чтоб ворюги в роте не было.
- Так точно, - согласился Иванов и стал считать ассигнации.
Отправив деньги и возвратившись, он не нашел капитана в канцелярии ушел домой, отдав ключ от двери дежурному по роте. "Вице-писарь" сел было за работу, но подумал о давешнем происшествии и о том, как шесть лет назад его самого обворовал музыкант полковника Пашкова. Неужто пошли ему на пользу те деньги?.. Потом вспомнил Дарью Михайловну, ее прекрасное лицо и ангельский голос, ведший за собой виолончель и фортепьяно... Где-то она? Сумела ли сделать что для крепостных полковника? Вышла ли наконец за него замуж?..
И как-то живет Красовский? Ведь и о нем почти с того же времени ничего не знает... Как далеко отошло всё, что было до роты. Здесь будто вторая жизнь началась...
Как рассказал капитан командиру роты о случившемся, осталось Иванову неизвестно. Самолично пересматривая бумаги из писарского стола, Качмарев сказал, что Екимов лежит в госпитале; кажись, оглох на одно ухо.
- Вот каков медведь наш Василий Михайлович, - качал головой полковник, - хотя поделом вору и мука. Однако и я виноват - всех денежных отправок квитанции проверял, а тут, как на грех, запамятовал. По закону мне бы надо строгое взыскание объявить.
Новый писарь, присланный из батальона кантонистов, звался Федотом Тёмкиным. Безусый и худенький юноша внимательно слушал пояснения полковника, рьяно просматривал подшитые "отпуски" и через неделю делал все по должности вдвое быстрей Екимова. Сидя напротив него, Иванов видел, что не зевает в окошко, не слушает, что говорят по соседству, как, бывало, его предместник, а ежели пошлют куда с бумагами, быстро возвращается и вновь садится за работу. У Качмарева сразу освободилось время от канцелярских занятий. Но особенно повеселел, увидев, что Тёмкин пишет прекрасным почерком, будто печатает.
Федот еще не курил, не ходил по трактирам и, поселившись в роте, удивлял гренадер редкостным аппетитом и тем, что бесплатно писал им письма. В свободное время он читал книги, которые приносил приятель - тоже писарь, а то строчил из них что-то в тетрадку. Чтобы удобней этим заниматься, просил разрешения полковника в летние месяцы дотемна оставаться в канцелярии.
Добряк Качмарев часто хвалил Тёмкина, шутя приговаривая:
- Ну, Федот, ты самый тот!
А Иванову как-то сказал в отсутствие писаря:
- Вот, гляди, из кантонистов, а каков прилежный да тихий.
Знать, зря про всех их хулу пущают. Чтоб ругнулся, никто не слышал, и с гренадер не корыстуется, как Екимов. Только не зачитался бы, не стал бы умствовать. Надо за почерк поскорей в унтера представить, чтобы раньше в чиновники вышел да семейством завелся. Ему галуны нашить куда проще, чем, скажем, тебе, раз писарь в роте унтер-офицерского звания положен.
Вскоре после этого разговора, завернув под вечер в канцелярию взглянуть на расписание нарядов, Иванов застал писаря смотрящим в угловое окно в даль широкой Миллионной и громко что-то приговаривающим, хотя был один в комнате.
- Ты чего гудишь? - спросил гренадер, вспомнив опасения полковника, чтобы "не зачитался".
- Виноват, господин кавалер, сам себе стихи читаю.
- Вроде, как Павлухин, складное лепишь, - догадался Иванов.
- Как можно-с?! - воскликнул писарь. - Павлухин глупости разные плетет, что на язык вскочит. А в сем дому читать никого недостойно, кроме господ Жуковского или Пушкина.
- Про Пушкина и я слышал да еще про Державина. А Жуковский, верно, ране тем баловались, теперь-то у них занятие другое.
- Нет-с, они и сейчас пишут. Тем на всю Россию прославлены и оттого как раз государю наследнику учителем назначены.
- Вот что! - удивился Иванов. - Ну, мне-то книг не доводилось читать. А вот не раз слыхивал, как покойный посол Грибоедов свое сочинение говорил, для театра писанное.
- "Горе от ума"? - воскликнул писарь. - Так комедия сия только в списках и ходит. Я ее семь раз переписал, на нее новые мундир и шинель справил. Но где вам счастье то досталось?
Иванов рассказал, как состоял дядькой при юнкере и, когда тот стал офицером, в дом его часто ходил, где Грибоедов по дружбе останавливался. Однако имен Одоевского, Бестужева и других не называл. Зачем парня смущать, ежели о них слышал?
- А Пушкин все ж таки у нас самый знаменитый, - сказал Тёмкин. - Вот уж истинно нет ему подобных! А их видывали?
- Нет. Где ж мне увидеть?
- То и дело, что как раз очень просто. Они к Василию Андреевичу часто приходят, раз первейшие друзья. Курчавые такие, быстрые, зубы белые видать, как смеются. По субботам всегда у них вечерами. Но летом, понятно, в Царском всё и там тоже пишут. Прошлый год с Василием Андреевичем сказки стихом вперегонки сочиняли. Про то пока понаслышке, в переписку не доставались... Мы с Федей, другом моим, прошлой весной их обоих на Адмиралтейском бульваре встретили и до сего дома проводили. Теперь понимаете, Александр Иванович, как возликовал, когда сюда назначили? Не раз, значит, обоих близко увижу. И господин Крылов, говорят, сюда жалуют, да на самый-то верх, с ихней толщиной...
- И что Пушкин пишет, раз его так славят? - спросил Иванов.
- У них всякое. И сказка про старину - "Руслан и Людмила", первое их большое сочинение. "Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой..." - так оно начинается.
И "Цыганы", и " Бахчисарайский фонтан" - про хана крымского и пленницу одну несчастную. И про госгюд нонешних - "Евгений Онегин". А недавно "Полтаву" выпустили. Вот уж где война - только ахнешь: "И грянул бой, Полтавский бой!.."
Такого поэта, Александр Иванович, на Руси не бывало. У меня все для себя списано и заучено.
- А Державина что же не поминаешь? Тоже знаменитый был.
- Так они же раньше, до Пушкина, писали, и нонче их одни стаокки любят, - отмахнулся Тёмкин. - Разве ихние стихи так в сердце бьют? Да что толковать! Только послушайте, я из "Полтавы" вам прочту. Сряду почуете, каков орел воспарил.
- В другой раз когда, - отказался гренадер. - Надо мне домой скорей. Я ведь семейный, только поспевай с делами.
Тёмкин посмотрел на Иванова внимательно, потом сказал тихо: