Поможешь, сколь надо, и опять свои залы обойдешь. В правилах государевых приказано наблюдать за порядком, а чтоб руки сложучи ходить здоровому гренадеру, того там нету. Я так разумею, что, ежели в чем и дворцовой прислуге поможешь, к примеру, мебель передвинуть или что перенесть, за то лишь спасибо дадут. Другие гренадеры, я слышал, нос перед лакеями дерут, так оно к хорошему не поведет, как и с той стороны задирство...
2
Когда на другой день Иванов помог вновь пришедшему в галерею юноше перенести и установить стремянку, то не раз услышал звучащие недоуменно слова благодарности. Идя за ним в затылок, рассмотрел залоснившиеся воротник и рукав фрака, а когда полез вверх, увидел штопаные брюки и заплатанные сапоги, услышал запах заношенной одежды, застиранного белья.
Придерживая рукой и плечом лестницу, гренадер от нечего делать достал утрешнюю сайку, которую сунул в карман и, отломив кусок, начал жевать. Посмотрел наверх и встретил жадный и пристальный взгляд. Художник тотчас отвел глаза и продолжал вынимать из рамы вкладку. Но, когда спустился вниз, Иванов сказал, протягивая половину булки:
- Не побрезгуйте. Мягкая, нонешняя. Кушайте на здоровье.
- А вы сами что же, господин кавалер? - спросил юноша, но тотчас взял сайку небольшой, испачканной красками рукой.
- Нам столько отпущают, что не выесть, - заверил гренадер.
Пока художник жевал, Иванов, чтобы не смущать его, смотрел вдоль галереи и думал, что на здешнее дежурство надо носить чего-нибудь посытнее, раз человек явно голодный.
- Благодарствуйте, господин кавалер. Такой мягкой сайки давно не едал. - Поляков захватил портрет и полез было наверх, но, приостановясь, спросил: - Вы, знать, из тех служивых, которых в городе за богатый мундир золотой ротой прозвали?
- Из них, - кивнул Иванов. - А вы, баринок, живописцы?
- Живописец, да не баринок, - покачал головой юноша. - Крепостной я человек вот того генерала Корнилова, чей портрет во втором ряду снизу с двумя звездами. Вы грамотные?
- Маракую, хотя лучше по-печатному.
- Там ихний чин и прозванье вырезаны, - снова указал живописец. - Отдал тот генерал меня в науку англичанину Дову, который все сии портреты написать подрядился. - Поляков щелкнул закрывшейся рамой, спустился вниз, огляделся и понизил голос: - А вся наука седьмой год в том состоит, что на него, ровно каторжный, за скудное пропитание да за оброк, что
барину высылает, по двенадцать часов в день кистью своей тружусь.
- А на руки вам хоть плотит сколько-то? - спросил гренадер.
- Такую малость, что на чай, сахар да баню едва хватает.
Кабы платил по-божески, разве бы я таков в люди казался? - Поляков выставил обтрепанные обшлага фрака.
На другой день, обедая перед дежурством, Иванов выловил из каши два куска мяса побольше, положил между ломтями хлеба и, завернув в чистую тряпочку, сунул в карман сюртука.
Когда в обычное время Поляков, придя в Предцерковную, открыл двери в чулан и поблизости никого не случилось, гренадер передал ему сверток. Живописец взял, не чинясь, и тотчас стал есть, разом зарумянившись и приговаривая:
- Вот так мясо! Чистая филея! Ни жилки, ни хрящика!.. - Он проглотил последний кусок, утер губы рукой и спросил: - А у вас, дяденька, семьи, что ли, нету, что меня кормите?
- Холостяк, братец, считай, уже навек, - отвечал Иванов. - Кушай на здоровье. Видно, и харч у англичанина не жирен?
- Какое! Впроголодь который год! - махнул рукой Поляков.
- Повар у его, что ль, много ворует? - удивился Иванов.
- Жадюга он, вот что! Полушки на нас считает, а сам кажный месяц червонных мешок сдавать возит в банку какую-то, откуда их в Англию отправляют, чтобы там его дожидались.
Ей-богу, не вру, - перекрестился Поляков. - Ведь за каждый здешний портрет, - он кивнул в сторону галереи, - по тысяче рублей гребет, а больше половины их я да еще один подручный написали, и он их кистью раза не тронул. Как пришлют откуда портрет, чтобы тут с него копию в нужную препорцию снять и в галерею поставить, то все нам передает, а денежки ему казна сполна платит, будто с натуры сам писал. Ведь многие генералы, которые в отставке, старые, раненые да больные, разве станут ради одного портрета кости по дорогам ломать? Вот и шлют из Малороссии, с Волги, с Дона, из Астрахани и Киева, там кому попадя заказанные. А мы здесь за мистера Дова стараемся... - Поляков вдруг осекся, опасливо оглянулся и зашептал: - Только вы, дяденька, молчок, что я сказывал. Сам не знаю, чего разболтался.
- Не бойся, не мое то дело, - успокоил его гренадер.
А на другой день он увидел самого английского живописца, пришедшего в Военную галерею в сопровождении Полякова. Через несколько минут из Эрмитажа к ним подошли два пожилых барина в вицмундирных фраках. Их Иванов не раз уже видел в дворцовых помещениях всегда вместе, переходивших от одной картины к другой, что-то при этом записывая. Один был пощеголеватее и, видно, старше чином, с анненским крестом на шее.
Другой старее, в очках, и от него всегда несло скипидаром и нюхательным табаком.
Через несколько минут, снова войдя в галерею со стороны Белого зала "дежурным", неторопливым шагом, гренадер услышал, как старший по чину господин что-то раздраженно говорил англичанину, указывая на портреты и часто повторяя слова:
"Trop sombre!.. La couleur est a refaire..." [Слишком темно. Цвет надо изменить (фраки,.)] Потом чиновники ушли, а Дов двинулся по галерее с Поляковым, тыча пальцем и будто лая:
- Сымать! Справлять!
Когда, оставив Полякова в галерее, он уходил на Комендантский, Иванов задержался в Предцерковной и хорошо рассмотрел ровно желтое, сухое лицо с холодными серыми глазами и большим, выставленным вперед подбородком, как у деревянных щелкунов для орехов, которые не раз видел у немцев и французов во время заграничного похода. Это лицо, накрепко подпертое белоснежными воротничками сорочки и атласным черным галстуком, ничего не выражало, кроме надменности и брезгливости.
Дову фрунта не сделал - как стоял вольно, вполоборота к дверям Статс-дамской, когда заслышал его шаги, так и пропустил мимо себя. Не дождешься от меня чести, жадный паук!
Сегодня в кармане гренадера снова лежал хлеб с вареным мясом, которые передал молодому живописцу, когда собирались вместе нести стремянку в галерею. Но только начал было жевать, как по бледным щекам побежали слезы.
- Ну что, братец, рюмить? - утешал его Иванов. - Нашему брату все стерпеть положено.
- Да я ничего, - дергал мокрым носом Поляков. - Прошибло, что вы мне все кушанье носите... Да еще нонче выше краю на Дова обидно: шутка ли, до сорока портретов почти что заново писать, которые он сам или мы с Голике, по его приказу краски подбирая, лет пять уже назад зачернили! Давеча господин Лабенский, которые всеми картинами здесь заведуют, и реставратор Митрохин его справедливо укоряли, что многие портреты за такой краткий срок чернотой оделись от приверженности Дова к асфальте - краска такая смолевая есть. "Что же дале будет, когда в Англию уедете, все деньги получивши? - должно, его спрашивали. - У других живописцев по сту и более лет будто вчера писано, а тут через пять лет как в печи копченные..."
- Так зачем он такую краску потребляет? - удивился Иванов.
- Затем, что по первости она и верно красивая, - ответил живописец. Только потом делается ровно уголь, проклятая. - Он утер глаза тыльной стороной ладони, сунул хлеб за пазуху и, взявшись за стремянку, добавил вполголоса: - Мошенник, право, мошенник! Но уж, бог даст, доберутся до тебя добрые люди...
- Да ты не спеши, покушай толком, - сказал гренадер. - Я пока свой пост обойду, а как вернусь, то и понесем.
- Ну, великое вам спасибо, дяденька! - согласился Поляков. - Ведь мне, по правде сказать, лестницу таскать вот как тяжко и лазить по ней боязно. А как держите, то будто на земле стою.
"Вот бедняга! - думал Иванов, пустившись в обход. - Работой, голодом заморен да трусоват еще. Но с лестницы такой свернуться очень просто, когда к верхним портретам тянется".