Однажды, когда шагали вдвоем по стежке вдоль леса впереди кареты, медленно тащившейся по песку, Пашков сказал:
- Хочу тебе наставление дать. С владельцем родичей торгуйся, как самый последний маклак. Их двенадцать душ?.. Какого возраста?.. Работников, значит, настоящих всего четверо.
Значит, в среднем никак не дороже сорока рублей плати за душу, то есть за всех никак не более пятисот рублей серебром.
И поверь, что дашь дороже, чем кто другой. Да помни, что дети, рожденные после последней ревизии, ни во что не идут. В придачу, так сказать. Если не хватит денег, пиши экстра-почтой в Москву - вышлю сразу же. А после пятнадцатого октября - в Петербург...
В карете господа иногда говорили по-французски или поитальянски, и горничная отвечала на этих языках. Говорили все так спокойно и просто, что Иванов опять думал: "Конечно, не то, что было с Дарьей Михайловной, но дай бог всем такого домашнего лада".
Только раз камергер заговорил о прошлом. Идучи далеко за каретой в желто-красном лесу под Тверью, он спросил:
- Ты сколько же раз пение Дарьи Михайловны слышал?
- Всего три. Два раза в Лебедяни; раз вы с ними в два голоса пели по-итальянскому, потом они одни про сизого голубка под гитару - век того не забуду. Да на Литейной с двумя музыкантами самое долгое время и как живых вижу...
Пашков долго шел молча, не поднимая глаз, потом спросил:
- А гадала она тебе?
- Как же, по руке и на картах. И все сбывается, отчего теперь в удачу своего дела верю. А вот Красовский ни за что не хотел, чтобы ему погадали. Какую-то поговорку древнюю приводил, что наперед человеку знать своей жизни не след.
- Quid crastina volveret actas scire nefas homini... [Человек не должен знать, что будет завтра (лат.)] - произнес задумчиво Пашков. - Нового письма от него не получал?
- Никак нет. Но хочу, раз столько от купчей до ввода во владение ждать, сам к нему на завод съездить, повидаться.
- Тогда прошу еще раз, зови в Петербург ко мне на службу или на житье желанным гостем, ежели разъезды ему не в силу.
В Москве в небольшом небогатом доме князей Козловских шла предсвадебная кутерьма. Но и здесь Пашков позаботился о прежнем однополчанине. Иванову отвели отдельную комнатку в мезонине, где среди запыленных сундуков поставили кровать.
Спрятавши черес в рукав мундира в чемодане, сходил в торговую баню, выпарился на славу и, возвратившись в мезонин, проспал десять часов сряду. А за это время камергер принял отчет рязанского приказчика, и тот изготовился в обратный путь.
Не прошло двух суток с приезда в Москву, а Иванов уже трясся по тульскому тракту в безрессорной бричке рядом с молчаливым бородачом, который изредка гудел церковные напевы да понукал кучера в сермяге, правившего тройкой сытых разномастных коней. Однако редок на Руси человек, который не разговорился бы с попутчиком. На второй день приказчик объяснил его благородию свой взгляд на мужика. Увольнять на легкий оброк - пусть бы. Но ежели год, а то два денег не вносят, а виляют да плачутся - таких надо на барщину вертать, греть в хвост и в гриву, а не прощать недоимки. И уж вовсе не дело за малый выкуп увольнять вечно на волю. Пущай деньги хорошие платят.
Тогда ею и дорожить больше станут. А то от воли многие запивают, "балуются", а господину камергеру за них же, чертей, неприятности от начальства - зачем порядок нарушает...
В Тулу добрались к вечеру второго дня и остановились на постоялом дворе. Бородач вышел заказать кушание, а возвратившись, сказал, что тут же продается почти новая дорожная тележка, которую советует купить его благородию на дальнейший путь перекладными. Вышли осмотреть теЛежку, на каких идет по всей России почтовая гоньба. Приказчик и его кучер стали выстукивать и ощупывать дощатый кузов, представлявший подобие глубокого корыта, с выемкой спереди, где садится ямщик, и низкой скамьей сзади для седока. Испытали и двухосные дроги, на которых укреплено корыто, проверили на весу колеса. Потом приказчик торговался с продавцом и выторговалтаки пять рублей из двадцати, назначенных поначалу, после чего пошли ужинать.
Какие дела ожидают унтера за Епифанью, приказчик, видимо, знал от своего барина и не одобрял их, раз еще в дороге обмолвился, что родичам помогать бог велит, но себя не раздевай при том до рубахи. Однако и на другое утро продолжал заботиться об Иванове: посоветовал на обратном пути купить жене в Туле подарок здешнего изделия из стали, граненной "под алмаз", но обязательно поторговавшись, рассказал, как пройти на почтовый двор, заказать перекладных. Наконец, прощаясь, облобызал унтера, как бы обмел бородой по щекам, и сказал:
- А как ты, кавалер, вовсе прост, то помни, что более тридцати рублей серебром на круг за душу никто не дает, ежели со старыми да малыми торгуют. И сбить себя не допущай.
Выйдя с постоялого, Иванов подумал было пойти представиться губернатору или хоть сдать в канцелярию письма. Но потом решил, что только после встречи в Козловке с новым помещиком будет ясно, о чем просить Зурова.
На почтовом дворе Иванов, предъявляя свою подорожную смотрителю, опустил в его карман серебряный рубль. Но в ответ услышал, что тракт, по которому поедет его благородие, самый захолустный, на который не сразу сыскать ямщика и пару добрых коней. Пообещав опустить в карман еще рубль и не поскупиться на водку ямщику, ежели выедет без задержки, унтер увидел ухмылку в лице смотрителя; подорожная была тут же записана в книгу, а после получения второй монеты в окошко кликнут ямщик и отдан приказ везти его благородие до какого-то Лукича.
Назвав ямщику постоялый двор и увидев, как на одной лошади с дугой на плече и ведя на поводу другую, он потрусил куда нужно, Иванов зашагал следом. По дороге на площади увидел двухэтажный дом с часовым у подъезда, взявшим ему на караул.
- Не тут ли господин губернатор квартируют? - спросил Иванов у вышедшего из ворот чиновника.
- Тут, да вчера отбыли в Венев на неделю.
Через час тележка Иванова миновала городскую заставу.
- Сколько до Епифани верст считают? - спросил Иванов у пожилого ямщика с рыжей бородкой.
- Поболе семидесяти, - отвечал тот.
- Сколько же станций?
- А всего две.
- Так к ночи и доехать можно?
- Можно бы, да Лукич подставы не дает.
- Какой Лукич?
- Ставщик в Юдине. Почта тут не казенная, ён держит.
Сыны ямщиками ездят, и на ночь их не пущает, - пояснил ямщик.
- А ежели хорошо на водку дам? - спросил Иванов.
- Без водки живут, староверы. А на ночь сынов не пущает.
- Да сколько ж у него сынов?
- Шесть да зятьев двое.
- А разве у вас тут шалят?
- Того не слыхать, а годов, никак, двадцать братана его на обратном коне волки зимой загрызли.
- Так зимой, а сейчас разве волк на человека выйдет?
- Оно верно, да Лукич зарок дал. Ён и мне толковать станет, Чтоб до утра в Тулу не ворочался...
"Ах ты господи! Неужто же нонче не добраться?" - думал Иванов, потряхиваясь в своей тележке.
Трусцой бежит пара тощих ямских лошадок, тянет невнятную песню ямщик, убегают назад перелески, пустые поля, деревеньки с низенькими избами, за которыми от гумен слышен перестук цепов - идет молотьба. Лают на коней, несясь рядом, деревенские собаки, чтобы за околицей, выполнив обязанность, задрать хвосты и не спеша вернуться домой. Встретили обоз с кожами, возчики кланялись шляпе и красному воротнику его благородия. Верно, что тракт захудалый, даже верстовых столбов нету... И темнеет рано. Неужто же только завтра увидишь родную Козловку? Ныне бы на зорьке встать, так поспел бы.
Соображаешь все погодя, пентюх...
Ставщик в Юдине, высокий мужик с седой бородой, с первого слова у крыльца ответил то самое, что предсказал ямщик.
- Завтра чуть свет изволь, барин, а ноне нету. Ночуй на деревне. Я избу чистую укажу, где пристать.
- Двадцать восемь лет в родном дому не бывал, дедушка, сердце изныло! взмолился Иванов.
Ставщик посмотрел пристально: