- А тут кто же?
- Барин прежний, Иван Евплыч.
- Прибрался-таки. Когда же? - приостановился унтер.
- Под троицу. Сказывали, выплатил новый каки-то деньги, вот и закутил опять вино разное, дичина, баб дворовых песни играть да плясать заставил. А сам все пил да пил. Так с куском во рту и завалился. Сходи, коли хошь, поклонись...
Иванов не ответил и пошел дальше рядом с матушкой.
В полуверсте за околицей, окруженное пашней и огороженное валом, желтеет деревьями крестьянское кладбище. Тропки ведут к могилам, вокруг других трава высокая - давно никто не бывал.
- Вот Дашута, сынок, и с младенчиком...
Обложенный дерном холмик, серый от дождей, некрашеный, но крепкий крестик.
Иванов стал на колени, поклонился в землю:
- Даша, Дашенька... И лицо твое запамятовал... Что-то светлое, туманное видать будто, да волосы русые, да глаза лазоревые... А Кочет проклятый не объявлялся? - спросил, встав с колен.
- Откуда же ему взяться? - ответила Анна Тихоновна. - Верно, на отъезде и порешили его мужики за добрые дела.
- Сболтнул кто-нибудь про то спьяна? - спросил Иванов.
- Никто не болтал, и ты забудь мой глупый сказ. Всяк бы ведь хотел, чтоб уходили проклятого... Вот и еще могилка наша... - Она перешла к соседней, с дубовым крестом, поклонилась.
- А тут кто же?
- Степанида, Михаила нашего же на, - То-то вчера ее не видел. Да и спросить забыл, как в глаза не знавал. Что же с ней попритчилось?
- Бык господский прошлую осень забодал. Сорвался с цепи, к стаду бег да по дороге ее и поддел на рога. А уж вот божья душа была! Ладно, что хоть тут же и дух вон.
- А Михаиле как?
- Как?.. Раньше, бывало, к солдатке одной в Голино хаживал, а как Степанида померла, ни на кого не глядит. И то сказать: такую еще разве сыщет?..
- Матушка, а где же Сеня-братец, что после крестного хода на Куликовом поле помер?
- Вот. - Она указала на еще один дерновый холмик со старым крестом. Тут, Санюшка, и еще двое старшеньких, которых не помнишь... Что слез пролито - море!
Помолившись, вышли с кладбища.
- А новый каков? - спросил Иванов. - С ним толковать завтра.
- Покуда три шкуры не дерет, баб да девок не трогает.
Сказывают, денег на казенной службе много нагреб. То дед знает, от его дворовых слыхал, что десять лет казаков каких-то усмиряли да обдирали. С таким, сынок, торгуйся, как с цыганом, да пужни, что от царя близко служишь.
- Хоть близко, да чином низко, - сказал унтер и засмеялся.
- Чего ты? - удивилась Анна Тихоновна.
- Есть у меня приятель, служим вместе, так он завсегда эдак складно болтает, как у меня сейчас вышло.
Пока ходили в город и на кладбище, дома бабы по приказу деда напекли и наварили столько, что к обеду пришли шестеро соседей. Трое из них и брат Яков быстро захмелели, завели было песни, но, добавивши, сникли и были стащены на сеновал.
А оставшиеся, из которых Елисей в юности был первый приятель нонешнего благородья, пили немного и стали спрашивать про службу. Дивились его рассказам, но не верили, что Зимний дворец выше Епифанского собора и раз в пятьдесят больше, раз в нем сотни залов, комнат и кладовок. И живут там, кроме царской семьи, еще до трех тысяч человек придворного люда - куда больше, чем во всей Епифани. Только подтверждение Михаилы про величину дворца, который обошел вокруг, ища дядину роту, и то еще, что дед вынес показать развешанный в сенях мундир в золотых галунах и штаны с золотым лампасом, пожалуй, дали веру словам рассказчика. Раз такую одёжу услужающим шьют, так все быть может.
Когда гости простились, Иван Ларионыч с унтером пошли в баню, стоявшую над самым Доном. Прежде чем идти, Иванов снял в сенях все верхнее, кроме сапог, и накинул шинель, а отец шел впереди в белье и босиком, точь-в-точь как тридцать лет назад, только оказался куда ниже сына, а тогда были одного роста.
Раздевшись в предбаннике, унтер сел рядом с отцом на лавку и, сказав, на что привез деньги, отдал на сохран черес.
- Неужто вправду нас выкупать хочешь? - дрогнувшим голосом спросил Иван Ларионыч. - А деньги откуль взял?
Сын рассказал, как и сколько скопил, от кого известился, почем у них души, и что привез письма от важных господ к самому губернатору, чтобы не тянули с купчей. Старик слушал, прижав к груди черес и глядя в рот сыну. А когда тот окончил, то одной рукой обнял за шею и вымолвил:
- Сказать что - не знаю... Хоть бы бог тебя наградил!
Ведь как Мишка опосля Лебедяни про тебя сказывал, а потом во дворце повидал, то все сомлевался, откуль деньги берешь.
- Теперь, папаня, только как с барином сговорюсь.
- Сговоришься. Не с прежним дураком нашим. Новый своего гроша не упустит, но и кобениться не станет. Ты стой на своей цене и как все прознал поясни, чтоб видел - не лыком шитой. А ему сейчас деньги нужны слышно, лес около своей родовой торгует. Нашу-то дуром у пьяницы взял, за полцены.
- Матушка молвила, будто на казаках каких-то нажился?
- От его людей слух идет, что в Новочеркасском городе при генералах каких-то пером скрыпел да с просителей драл.
В чины знатные не вышел, а кису толстую набил и жену взял от начальника, евону полюбовницу, себя старе, да с хорошим приданым. А мужикам оно все едино. После Ивана-то Евплыча не зверь да не блудник, то чего не жить? Ты ему барщину отработай - и ладно. Пока плохого не видели. Так что можно бы тебе опять нам малу толику оставить, а остальное все обратно увезть.
- Нет, папаня, то дело решенное. Ежели столкуемся, так вас пока на свое имя куплю, чтобы только на себя работали, мне барщины не надо. А может, и сряду, ежели денег хватит, на волю перепишу. Ну, пойдем-ка, я тебя попарю.
- И то... А чересок туда возьму. На гвоздок взвешу... Ты помни, Саня, что земли у нас одиннадцать десятин: девять под пашней да по десятине луговой и выгона. Чтоб как не обдул.
Когда уже лежали на полке, вдыхая жаркий воздух, Иван Ларионыч спросил:
- А у царя-то банька есть?
- Для него только одного и есть в полподвале.
- Ну, слава богу, хоть он чистый ходит. А дворские как же?
- Господа в тазах да лоханках полощутся, а простой народ в торговые бани ходит.
Смеркалось, когда вышли в предбанник, но унтер рассмотрел, что дед раскраснелся, как молодой, и дышит не чаще его.
Напились квасу, поставленного под лавкой. Вот это так баня!
- Лучше, Санюшка, ты его снова опояшь, - сказал Иван Ларионыч. - Я ведь и сна лишусь, коль на мне будет, а ты привычный. Аль в подполье схоронить и тебе отдох дать?..
Ин ладно, поспи послаще ночку-другую. Ну, пойду окунусь.
А ты как?
- Схожу, как возвернешься и тебе караул сдам.
- Ан первый иди. Дорогу-то не забыл?
Да прошло ли тридцать-то лет? Все как бывало до службы, когда бежал по траве к Дону и с мостков ухал в студеную воду...
А на пороге уже отец дожидается - и бегом к мосткам. Ну и крепок! Куда дольше его плавал и как вскочил, пожимаясь, в предбанник, то сразу же:
- А скажи, сынок, страшно воевать было?
- Воевать, папаня, не так страшно, раз всем одна судьба, кто рядом скачет - солдат ли, генерал ли. А в команду офицеру злому попасть - вот где страх. Чисто как заяц перед волком.
Два раза мне такое выпадало, да выручали добрые люди.
- А ты тех людей в поминание аль за здравие записал?
- Как же, все где положено.
В эту ночь, после бани и без череса, Иванов спал еще крепче, не слышал коров, а петуха только на зорьке, когда пробрало холодом и увертывался получше в приданое одеяло.
А утром, когда уже поел и думал, не пойти ль помолотить, чем без дела прохлаждаться, прибежал малый и сказал: барин приехал, чтоб дядя Саня к нему шел, не то по ригам уйдет.
- Чей паренек-то? - спросил Иванов матушку.
- Елисеев-меньшой, восьмой никак.
Побрился, подчернил усы и баки, надел полную парадную форму, белые перчатки, водрузил на голову медвежью шапку и пошел.
И вовремя. Барин в сереньком сюртучке и военной фуражке вышел на крыльцо. Увидел Иванова и, поднявши брови, остановился. Видно, никто не упредил о приезде такого гостя.
Подойдя на три шага, унтер поднял два пальца к шапке: