- А хозяйка твоя поперек не станет говорить? Коли нам расселиться да земли прикупить, то на три исправных двора работников хватит и оброк тебе не пустой брать можно.
- Да полно, дурень! Сам видел мою Анну Яковлевну.
Коли надумаешь от деда отделиться, я на устройство помощь подам...
За Воронежем пошли дожди, дороги размокли. Хорошо, что тележка оказалась прочной - не ломалась, хотя и кренилась с боку на бок, как пьяная. А кругом за черноземными полями белели хатки, окруженные облетавшими садами. Проезжих встречалось мало. Только однажды остановил их рьяный капитан-исправник, но, заглянув в отпускной билет Иванова, раза три извинился и приглашал к себе обедать и ночевать.
"Как бы не оказалось, что Красовский куда уехал и даром такой путь отломаем, - думал Иванов. - Надо бы еще из Петербурга написать, что долгий отпуск получаю и полтора месяца от одной канцелярии до другой перерыву. Ну, авось..."
В полдень 10 ноября сквозь сетку дождя завиднелись ряды белых домиков, сады, за ними купол церкви, колокольня. Встречный верховой драгун, окликнутый Ивановым, сдержал коня.
- Он и есть самый Беловодск, ваше благородие.
- А где квартиру майора Красовского сыскать?
- Насупротив церкви, на площади, всяк укажет дом со светелкой. Только их высокоблагородие в постеле лежат, так что ежели по службе, то пожалуйте к ротмистру Мухину.
- Чем же болен? - встрепенулся Иванов.
- Конь оземь бросил и ногу раздавил, ваше благородие.
- Давно ли?
- Да уж ден, никак, десять будет. Бают, обе кости вразДроб.
- А окромя ноги все ли цело?
- Будто, что все. Я при том не случился, ваше благородие.
- Ну, спасибо, братец! Трогай, Миша...
"Такого наездника, как Красовский, чтобы конь сбросил!
Или уж состарился, что в седле не крепок... Сколько же ему?
С Суворовым в Тульчине за писаря был, тому не меньше сорока лет. Да сам писал, кажись, что шестьдесят. Для наездника не так и много..."
Дом нашли сразу - один и был на площади с мезонином.
Иванов взошел на крыльцо и толкнул дверь. В передней два денщика хлебали из чашки щи и вскочили при входе офицера.
- Как доложить, ваше благородие? - спросил усач с галунами ефрейтора.
- Покажи ход к Александру Герасимычу. Бранить не станет...
- Пожалуйте.
В большой комнате у стены против окон на диване под одеялом лежал Красовский, обращенный лицом к двери, поседевший, худой, в очках и с книгой в руке. А у его изголовья в кресле, с белым пухом вокруг лысины, в сером подряснике, дремал отец Филофей, маленький, будто ссохшийся, кроме чрева,которое круглилось под тканью.
- Батюшки! Александр Иванович! Друг милый! - воскликнул Красовский, отбросив очки, книгу и широко раскрыв руки: - Pectus - amico!.. [Другу грудь!.. (лат.)] Дьякон проснулся и таращился на приезжего, склонившегося через него, чтобы поцеловаться с приподнявшимся Красовским.
- Да как тебя угораздило, наездника знаменитого?! Ушам не поверил, разгибаясь, сказал унтер и чмокнул Филофея в темя.
- Но кто же тебе уже рассказал?
- Драгуна встретили, про квартиру расспрашивали.
- Вот и угораздило на старости Лет, - пожал плечами майор. И продекламировал:
Други, время скоротечно,
И не видишь, как летит.
Молодыми быть не вечно,
Старость вмиг нас посетит,
как поэт Дмитриев писал... Да на чем ты? На почтовых?
Почему колокольчика не слышали? Надо ямщику, отпуская, на водку дать, за привоз гостя такого. - Он достал из-под подушки кошелек.
- На своих из родной Козловки, племяш меня привез, которого, как и коней, накормить и постоем ублажить прошу.
А колокольцев в мужицком быту не водится, - отвечал Иванов.
- Коль захочешь, дюжину тебе подарю за то, что приехал!..
Эй, Алеша!
В двери, утирая усы, вскочил ефрейтор.
- Прими и устрой наилучше возницу друга моего, коней и тележку.
- Слушаюсь, ваше высокоблагородие! У нас мигом.
- А ты, допреж всего в баню захочешь? - спросил майор.
- Не откажусь, две недели ехавши.
- Сейчас затопят. Жаль, с тобой попариться не могу. А пока рассказывай, с чем в Козловку добрался. И ко мне надолго ли?
Через два часа Иванов в чистом белье и в халате хозяина сидел у придвинутого к дивану стола, на котором допевал свою песню самовар, ел за обе щеки и, пересказав все о поездке в Епифань и Тулу, спросил объяснения, как случилось несчастье с ногой, недвижно лежавшей в лубке и бинтах. Но хозяин, у которого, как уверял Филофей, впервой за две недели проснулся аппетит, тоже подналег на жаркое и, только когда дьякон по всем правилам заварил и разлил чай, начал повествование.
- Ну, слушай же, ab ovo [С яйца, то есть с самого начала (лат.)], чтобы все должным образом себе представить. Завел я здесь на заводе такое правило, чтобы каждую лошадь, ежели решено пристрелить по болезни или иной причине, обязательно мне перед тем казали. До меня как бывало? В десяти, скажем, верстах отсюда, в степи, где-то конь ногу сломал, с сурчину оступился, его застрелили и бумагу составили. А потом глядь - под кем-то того коня в Лебедяни или в ином месте через год аль два встречаешь. Вот я и приказал при каждом несчастье или болезни заразной ко мне верхового гнать и сам туда сломя голову скакал, чтобы убедиться в истине, приказать при мне пристрелить и труп закопать.
Себя не жалел, но и порядок навел... Разом убыль против прежнего весьма сократилась. Так уж шесть лет прошло, с тех пор как de facto [Фактически, на деле (лат.)] начальствую... Ну-с, а в прошлом месяце, шестого числа, привели со Стрелецкого завода, он отсюда двадцать верст, кобылу-трехлетку золотистой масти мне напоказ, перед тем как прикончить. Такая красавица беспорочная, что хоть под царское седло, ей-богу. Ноги, шея, грудь, репица на отлёт, глаз огненный, ноздри розовые - цветок,да и только...
"Отчего стрелять решили?" - спрашиваю. "Двух ездоков убила:
нежданную свечку дает, назад себя падает и всаднику - грудь всмятку. А сама вскочит, и хоть бы что! Табунщика-калмыка, а потом драгуна опытного так убила". Ну, слушаю, на нее гляжу, а сам думаю: знать, плохие ездоки были! Errare humanum est - человеку свойственно ошибаться... От бывалых и разумных наездников знаю, что разные способы прилагали от такого норова отучать. Цыгане кулаком бьют между ушами что есть силы, но от того слух у лошади теряется и ушам паралич бывает. Англичане, сказывают, сырые яйца у ней на темени бьют и потом с глаз и ноздрей не стирают, пока все не засохнет, - будто от такой неприятности, не раз повторенной, она дыбиться бросит. А я-то думаю, что верней в карманах яичница делается, прежде чем до конской головы дойдет.
Но самое разумное средство в том, чтобы все время на очень тугом поводу мундштуком ей голову держать. Не может она дать свечку, если головой вверх не дернет. Поэтому у немцев средство придумано, шпрунт называется, крепкий ремень от подбородника к подпруге протягивать... Вот я и помиловал эту кобылу - Стрелкой ее звали. Приказал не убивать, а себе на другой же день под седлом привести. Ротмистр Мухин убеждал: "Бросьте с огнем играть, ну ее, ведьму! Или уж хоть шпрунт шорнику закажите". Но как тому поверить? Других убила, меня же никогда...
Стал ежедневно на ней ездить в степь по дороге. Ход - лучше не бывает: рысь широкая, галоп легкий, карьер ветру подобен. Не лошадь - наслаждение. Три недели ездил, до двадцать восьмого числа. Все в восторге выездил-таки майор, вот она, Конная-то гвардия! А тут и опростоволосился. Вернулся с двухчасовой поездки, еду почти перед домом своим.
Вдруг засвербило в носу и стал чихать - раз, два, три подряд, аж сопли на усах, что штаб-офицеру вовсе на людях невместно.
Платок нужен. Ну, за пазуху полез, а она, подлая тварь, мигом почуяла, что руку ослабил, дала свечу да назад и грох!
Едва поспел ноги из стремян и вбок выброситься... Но, чувствую, как правая под нею - хряск! А кобыла поднялась да галопом к конюшне... Ну, сбежался народ, выскочили мои денщики, на доску гладильную положили, в дом внесли. Хорошо, у нас тут отставной штаб-хирург при дочке, вдове-офицерше, живет.
Семьдесят лет, а руки как у молодого. Прибежал, вспорол рейтузы, сапог, оглядел ногу. А она уже синяя и вот эдак торчит, - Красовский согнул палец под прямым углом. - Стал он ее поворачивать, я только волком не вою, а Филофей слезами плачет, на меня глядючи.