- Ну, уж говори до конца.
- Да есть тут вдовица бездетная, как раз сего Гениха дочка.
Так со своей харей и подступиться боюсь, потому что хотя сорока лет от роду, но собой весьма пригожа.
- А еще суворовский ученик! - упрекнул Иванов. - Для других его "Науку побеждать" переписывал, а сам оробел.
- Запомнил! - усмехнулся майор. - Да знаешь ли, как загадал: коли, объезжу ту кобылу - буду руки просить, а вместо того...
- Но какая ж тут связь? Разве что у дамы характер норовистый? - развел руками Иванов.
- Да нет, кажись... А началось знакомство с того, что отец ее единственный здесь, кто латинский язык любит и понимает; Филофей, что и знал, давно забыл... Так знаешь ли, что тебе на прощанье скажу? - спросил Красовский.
- Что, костыли оставя, отважишься к твердыне сей подступить?
- Может быть. Но сейчас не о том хотел. А что за годы, которые не видались, ты много в образовании преуспел. Да нет, не в образовании, а в воспитании, что ли. Созрел как-то, посолдатски сказать - обтесался. Говорить и держать себя иначе стал.
- Неужто?.. Оттого, может, что по многу часов в канцелярии за бумагами провожу, а писарь там такой книжный, каждое воскресенье у нас обедает и вслух Пушкина или еще кого читает.
Обхождения же больше набрался от нескольких господ, которые много добра мне сделали. И от Анюты, понятно... От нее слова плохого никогда не слышал... Так как же насчет вдовой госпожи напоследки скажешь?
- Немало в сем случае от средств денежных зависит. У ней ничего нету, кроме пенсии мизерной за мужа, отцовской тоже пустяковой да домика здешнего с садом, а у меня скоплено за все офицерские годы всего три тысячи ассигнациями. На что жить станем, ежели из-за ноги в отставку пойду, казенной квартиры и прислуги лишусь и сам на пенсию малую сяду?
- Вот к Пашкову на службу и поезжай с женой, тестем и Филофеем. Не хуже здешнего жить будешь.
- Частная служба неверная. Сегодня камергер жив, а завтра? Respice finem [Предвидь конец (лат.)], то есть старайся в будущее заглянуть...
- Так ведь и все мы не вечны...
- Хорошо. На что решусь, тебе тотчас отпишу. А пока ведика Филофея спать да сам ложись. Просить еще откладывать отъезд совесть не велит, хотя и жаль расставаться.
Кожа на кибитке и фартук оказались весьма к месту. Непрерывно сеял осенний дождь. Лошади шли почти все время шагом.
Через час от них повалил пар.
- Этак в сутки одну станцию едва проедем, - сказал Иванов.
- Только нонче так прошлепаем, - возразил Михаиле. - Разленились на даровом овсе, а ужо разбегутся.
- Не жалеешь, что меня сюда повез?
- Что вы, дяденька! Век бы на сем заводе служил. В последние конюхи, не то в табунщики пошел бы. И жить безбедно можно: всем огороды отводят, да строй мазанку - хитрое ли дело?
- А вот майор мой, ежели нога полностью не выправится или если начальник завода, что в Харькове живет, в отставку уволится и нового ему на шею посадят, видно, отсюда уедет.
- Все слышал от ихних денщиков. Однако и господин Мухин меня на завод звали. А вольных табунщиков и конюхов там больше, чем солдат, и жалованье им такое, что со своим огоропрожить можно.
- Чего же раньше не сказал? Я бы Красовскому тебя ре
комендовал, пока за начальника командует. Да ведь и неизвестно, пойдет ли в отставку. Тоже с конями расставаться жалеет.
- Так я там не сознавал, а как поехали, то и защемило, что более не увижу такой красы.
- Хороша краса в дождь и слякоть по степи мотаться.
- Все равно, лучше коня животной нету. С жеребятами век бы возился. Такие игруны - глаз не оторвешь!
"Кому что, - раздумывал Иванов. - Вот я полжизни около лошадей кружился, но чтоб лучше таких заводов места не сыскать, никак не скажу. А в Козловке на нонешний надел и без него работников довольно".
На четвертый день пути похолодало, на пятый мороз сковал грязь, отчего коням стало легче, но путников трясло куда сильней. На восьмой пошел снег и в сутки угладил дорогу. До дома добрались на двенадцатый вечер, и унтер первым делом просил истопить баню.
И снова выдалось блаженное утро, когда проснулся на печи от потрескивания растопок и услышал матушкин негромкий голос, задававший тем же ребятам загадки:
- "Сел на конь да полезай в огонь". Ну, глядите, от вас вовсе недалече конь-то рогатый стоит.
- Горшок с ухватом, - догадался мальчик.
- "Еду не путем, погоняю не кнутом. Оглянусь назад - следу нет". Что ж такое?.. Ну в лодке же едут... Запомнили?
А то еще: "Лежит свинка, железная спинка, хвост альняной..."
- Иголка с ниткой, - подал голос с печки Иванов, помнивший эту загадку с детства.
- Проснулся, Санюшка? Отошли ребрышки с дороги? Вот тебе катанки. Ступай-ка умываться да садись яишенку снедать.
В уездном суде все прошло гладко: вписали купчую в шнуровую книгу, сняли с нее копию, которую вшили в другую книгу, взыскали за гербовую бумагу десять рублей, выпросили еще двадцать пять на "спрыску" чиновникам и поздравили нового помещика. А в дверях суда Иванова облапил краснорожий городничий с теми же крестами и медалями, что у него, рекомендовался бывшим фельдфебелем гвардейской артиллерии, а потом гарнизонным поручиком и пригласил на обед. Как отказать?
Ведь мало ли с чем родичам, которые под самым городом живут, случится к нему на зуб попасть.
Просил только полчаса отсрочки, чтобы уездного предводителя поблагодарить. Городничий уверял, что в Епифани его нет, уехал в свою деревню. Но Иванов настоял, что зайдет, - пусть об его приходе хоть слуги господину Левшину доложат.
Обедали с городничим и судьей часа четыре. Городничий оказался сослуживцем полковника Качмарева по батарее. Впрочем, все разговоры за трапезой Иванов вспоминал будто в дыму - так много выпили. А что привезли домой на дрожках судьи и разоблачали отец с Михаилом, узнал из рассказов. Утром матушка подала огуречного рассолу, а Иван Ларионыч добавил водки с редичным соком. Но все же полдня прошло, пока до конца очухался.
16 декабря уже в своей деревенской церкви отслужили напутственный молебен. После него собралось большое застолье с той водкой, которую приберегли 5 ноября. Уже затемно, выпарившись еще разок с отцом в бане, унтер залег с ним рядом на печку. Иван Ларионыч скоро заснул, а "новый помещик" ворочался и думал, как летит время, - два с половиной месяца будто один день проскочили. Ждал почти тридцать лет отпуска, а вышло, что с матушкой родимой разу толком не поговорил. Разве в первое воскресенье, когда ходили Николе молебен служить, а потом на погосте дорогих покойников навестили. А ведь сколько вспоминал ее, сколько ждал встречи... И вдруг почти рядом шепот:
- Не спишь, Санюшка?
- Нет, маманя.
- Слезь-ка да деда не разбуди. Побуднить шепотком хочу.
Вот катанки вздень, понизу дует горазд.
И вот сидят рядом на конике. Чуть мерцает лампадка, что зажгла матушка на его завтрашний отъезд.
- Ты жене с дочкой мое благословение отвези. Скажи, за них каждый вечер молюсь, своими кровными почитаю... А тебя увижу ль еще, радетеля нашего?..
- Теперь-то увидимся, матушка. Год, много два пройдет, и снова приеду вас всех на волю отпущать.
- Нам с дедом той воли не надо. Зря деньги извел. Что с нас барину взять? А детям да внукам-правнукам она надобна.
Хоть боюсь, не забаловались бы, как дед помрет. Он старыйстарый, а всех в струне держит. Ну, дай-ка перекрещу, кормилец наш. И не надеялись до такого дожить. В поминанье сколько лет писали. А вот привел бог... Ну, лезь на печку. Выспись в дальнюю дорогу.
- Мне в дороге только спать. Михайло конями правит, а мне хотя храпи до самой Тулы.
- Ватрушек напекла, а утром курятины с лапшой покушаешь. Не сходили мы нонче на могилки-то. Или туда отлучался?
- Сходил, матушка, ко всем один сходил...
...Наезженная зимняя дорога гладка, как стол. Одна лошадка, запряженная в поставленный на полозья кузов той же тележки, резво бежит, пофыркивая, бросает в передок комья снега подкованными по-зимнему копытами. Легко обгоняет вереницы дровней, груженных деревенской снедью, которую везут по первопутку из усадеб помещикам, перебравшимся в города. Идут обозы с хлебом, сеном, дровами и прочим, что предназначено на продажу теми же барами, чтобы добыть деньги на игру в карты, на наряды женам и дочкам. Шагают рядом возчики в армяках и тулупах, провожают глазами убегающую вперед крытую кожей кибитку.