паровик скоро показался, грохоча, распустив из трубы клубы дыма и шибко таща пять сцепленных больших карет с окошечками.
- Оттуда господа смотрели, и нам кто-то платочком помахал, - добавила Маша к рассказу Анны Яковлевны.
- А ты хочешь в такой карете проехать? - спросил отец.
- Разве с тобой... А то он страшный, точно Змей-Горыныч.
- Я даже порадовалась, что вас в Царское на караулы не требуют, сказала Анна Яковлевна. - Разбежится еще шибче да где-нибудь на повороте и завалится. Или с моста в речку...
- Говорят, ночью о двух фонарях напереду бегает, чисто глаза горят вот когда страшон, - подала голос Лизавета.
Ее слова все вспомнили вечером, когда зашедший "на огонек"
Тёмкин рассказал, что в газете пропечатано, как паровик раздавил заснувшего между рельсами нетрезвого крестьянина и вышел приказ ему ходить только засветло.
- Уж лучше бы боялся, бедняга, - сказала сердобольная Анна Яковлевна, а то спать видишь где улегся...
А еще через день произошло посещение, показавшее Иванову в новом свете характер его жены.
Идучи из роты домой обедать, унтер, ступив на свою лестницу, услышал голоса двух спускавшихся навстречу женщин и внятный шелест шелковых юбок.
Нет, какова фуфулыга, гордячка! - шипела одна. - Что вспомнить вздумала!..
- Я же говорила, маменька, чтоб не ходить, раз сами ее отвадили, отозвался второй голос, вслед за тем зашикавший, видно услышав шаги унтера: - Ш-ш-ш... Молчите!
Через десяток ступеней Иванов разминулся с двумя женщинами в бархатных салопах и шелковых платках, по костюмам - богатыми мещанками, а может, купчихами средней руки. Старшая - толстая, со злобно сощуренными глазами, которыми зыркнула на унтера. Вторая - лет под тридцать, худая, бледная, с опущенным взглядом.
"Кто бы это был? - подумал унтер. - Да, может, и не от нас..."
Когда вошел в прихожую, навстречу ему быстро вышла Анна Яковлевна с раскрасневшимся лицом.
- Встретил? - спросила она. - Родственницы объявились!
- Какие? Неужто с Выборгской? - удивился Иванов.
- Они самые. Прослышали, что ты офицером произведен, что крестьян купил и квартиру барскую сняли, вот и заявились родственную нежность выразить. Но я хотя не ждала их вовсе и поначалу растерялась от дерзости, однако нашлась, как поступить. Салопы не просила сымать, хотя в гостиную провела и присесть пригласила. Отвечала, что - да, офицером пожалован и крепостных купил, раз жалованье высокое положено, а квартиру и каково зажили в ней, сами, мол, видите. Но угощения никакого не предлагала, хотя от новоселья гора печенья и пирожков осталась. Когда же про родственность напомнили, то прямо отрезала, что какое ж родство, раз сами тринадцать лет назад мне, тогда сироте одинокой, объявили, что к вам ходить незачем...
Скажи, разве не справедливо я их отвадила?
- Справедливо, да больно круто, - сказал унтер.
- Ах, Санюшка, я иначе не умею: либо всей душой, либо - никак. А обиду я, право, не за себя помню, а что про папеньку да про тетушку посмертно наговаривали. Клевету на покойников беззащитных вовек не прощу.
Иванов молча снимал шляпу, шинель, расстегивал портупею, а жена его, не дождавшись ответа, продолжала:
- Поверь, если бы в бедность впали и за помощью пришли, может, все бы забыла. Так ведь нет! Разодетые, руки в кольцах золотых и хвастают, что дядюшка подряды знатные получает.
А я лучше десять нищих накормлю, чем таких лицемерок за наш стол сажать... Дочку-то мне жалко, всегда затурканная была, оттого, видно, в девках осталась.
- Но откуда про нас всё узнали? - спросил Иванов.
- От гренадерши какой-то, прозвище не запомнила. Ох, мудрец ты, Санюшка, что в отдельности от ротных дрязг живем... Ну, умывай руки - да за стол. Машенька! Обедать!..
В конце октября Качмарев простудился, перебегая без нели из Шепелевского на Комендантский, и впервые за командование ротой слег, после чего Иванову чаще пришлось помогать Тёмкину в переписке отпусков и другой черновой работе, которой обычно не гнушался полковник. Унтер посылал командиру поклоны и кухены Аннушкиного изделия через Федота, который ходил к больному с текущими делами и за приказаниями, что передавать в канцелярию министра. Капитан Петух отправился было один раз на доклад к Волконскому, но возвратился черней тучи и, сунув Федоту папку с бумагами, буркнул:
- Князь приказал все срочное секлетарю передавать.
10 ноября между сменами своих дежурных Иванов в канцелярии роты строчил списки, на которых потом Тёмкин разметит табель караулов, дежурств и дневальств на неделю. Рядом Федот готовился сочинять ответ на запрос о поведении и нравственности унтер-офицера Георга Етгорда, который сидел тут же. Этот образцовый служака, латыш пятидесяти пяти лет от роду, полгода как подал прошение, что желает перейти из лютеранства в православие. На вопрос удивленного полковника, зачем ему этакое понадобилось - ведь лютеран у нас даже среди высших чинов множество, - Етгорд ответил, что совсем не понимает немецкого языка, на котором говорят здешние пасторы, а латышской церкви в Петербурге нет. Но если бы и была, то, прослужив тридцать пять лет среди русских солдат он почти забыл свой родной язык и ходит в Конюшенную церковь. После такого объявления рапорт Етгорда пошел по команде, был переслан от обер-священника гвардии в Консисторию, и началась переписка, которой и через полгода не предвиделось конца. Роту запрашивали о том, где Етгорд родился, в какой кирхе крещен, потребовали представить метрику.
Пришлось гренадеру впервой взять отпуск и ехать под Митаву, где не осталось родственной и даже знакомой души. Потом Консистория отнеслась к лютеранскому епископу в Риге, для чего требовалась копия послужного списка Етгорда. Теперь понадобилось свидетельство начальства о его высокой нравственности.
- Я, понятно, Георг Петрович, про вас одно хвалебное отпишу, - говорил Тёмкин, перелистывая вшитые в дело бумаги. - Но они еще что-нибудь придумают, и переписке конца не будет.
- Ты хочешь мне советовать, чтобы я плевал и сказал тебе "брось"? - как всегда неторопливо, заговорил Етгорд. - Однако я того сделать не могу. Заварил кашу, так не говори, что не дюжий. Первое, что я хочу, - чтобы когда помру, то панихиду на понятном языке стали отслуживать. А второе... - Тут латыш немного замялся, - чтобы мои деньги, скопленные от жалованья и трезвой жизни, не пропали и пенсия тоже, а потому полагаю вступить в свой первый законный брак, но невеста за иноверного идти никак не согласна.
- Вот так бы и сказали сряду. Сия причина, пожалуй, не для казенных бумаг, однако всех сильней, - ответил Федот и, придвинув к себе лист бумаги, спросил: - А давно ли невесту знаете?
- Около десяти лет мы испытание знакомством проходили, пока я сватать решился, - ответил Етгорд, улыбаясь. - Она девица, имеет от роду полных сорок пять лет и пропитание рукоделием промышляет, одеяла и халаты на пуху выстегивает по купеческим домам, как редко кто умеет. В клеточку, в турецкий огурчик и звездочками.
- А кого же, Георг Петрович, в крестные отцы к себе позовешь? - спросил Иванов.
- Уже просил нашего полковника честь оказать, - еще шире заулыбался латыш. - И они обещание давали.
- Ох, легко ли такого младенца его высокоблагородию в купель опущать? пошутил Федот.
- Я уже знаю про то, что взрослых в купель не спускают, - серьезно возразил Етгорд, - а только повелят разуться и ноги, руки и лоб миррой мажут. Однако так при первом крещении, если мусульманин, но я ведь христианин, то мне и того делать не станут. Всё на одной бумаге будет, и полковнику лишь расписаться...
- А ведь когда я командиру про сей запрос докладывал, - вдруг вспомнил Тёмкин, - они вам, Александр Иванович, велели, чтобы нынче к ним побывали. Они уже в кресла перебрались.
Виноват! Похвальное свидетельство все из башки выбило!
После очередной смены дежурных Иванов пошел к полковнику. Качмарев действительно сидел перед окном, выходившим на канавку, одетый в крытый серой бумазеей ватный халат, из-под которого торчали войлочные туфли. Побледневшее лицо с отмытыми от фабры седыми усами и баками казалось старее и добрей обычного.