Ничего не скажешь. Достойный ответ. И главное — по существу.
Разноплановое, самобытное решение Татьяничевой темы труда, создание ярких образов людей, для которых работа — истинное счастье, не могло не обратить на себя внимание литературной общественности, критики, широкого круга читателей.
Выступая на III съезде писателей России с докладом о поэзии, секретарь правления СП РСФСР Василий Дмитриевич Федоров отметил, что поэтам Урала в разработке темы труда в лирике принадлежит особо почетное место, а Людмила Татьяничева доказала «своими талантливыми стихами, что для нас рабочая тема не узкая, а широкая — до проблемы счастья на земле»{25}.
3. «НЕЖНОСТЬ К РУСОЙ ЗЕМЛЕ…»
Она любила свой «синий Урал» и всю необъятную Россию открыто и нежно. Родная природа для нее была не географической картой, не обособленным, живущим по своим законам миром, а ранимым, остро чувствующим спутником, частицей ее души.
Жизнелюб, оптимист, Татьяничева стремилась отыскать, подметить в природе радостные тона, светлые краски. Удивительно это умение поэтессы найти в самом унылом, грустном пейзаже ту греющую живинку, которая безошибочно трогает в человеческой душе ее добрые, жизнетворные струны. Сколько грустных картин, к примеру, написали поэты о предзимнем, опустевшем лесе, о горьком одиночестве, которое навевает он, пустынный, оголенный. А Татьяничева смотрит на него светло и заботливо, как на приуставшего пожилого человека:
Простота, доверительность интонаций, скупой, однако тщательно отобранный зрительный ряд, предметность — все в стихотворении служит созданию, сотворению бодрого, живого настроения.
Да, да, соглашается поэтесса, с этим нельзя спорить: летом многое лес искусно прячет от глаз, и «держит в секрете» и узлистые шрамы, и кривые ветви, и дупла… Зато в предзимье:
Поэтесса все в природе любит, все, происходящее в ней, объясняет житейски просто, с той мудрой народной усмешкой, после которой неловко сердиться, к примеру, на снег, который «жжет глаза и гасит смех», который «раняще колюч».
Увидеть и воспеть то, мимо чего трудно пройти равнодушно, — дикие скалы, могучие леса, бушующий прибой, экзотические растения, — может любой художник. Но увидеть прекрасное, доброе, жизнестойкое в самых неприметных, самых неказистых вещах может лишь особо чуткая, особо отзывчивая душа. В безрадостных владениях солончаковой пустыни ее «растрогали до слез» неприхотливые растенья: «горькуша, ситник, солерос…» Но мало отыскать, мало приметить эти неприхотливые растенья, надо быть истинным поэтом, чтобы сказать о них те единственные слова, которые вдруг заставляют мысленно провести многомерные ассоциации. Слова, которые вдруг поднимают эту непритязательную зарисовку об одиноких пустынных обитателях до философского обобщения:
Стихотворение могло закончиться сейчас, на этом, и было бы стихотворением, в котором многое сказано, несмотря на весьма скромный объем. Но поэтесса находит еще один ударный поворот. Она не может согласиться с пассивной ролью, которую отвела своим счастливо найденным «героям». Всем своим творчеством она утверждает любовь активную, действующую. Скромные обитатели солончаков не просто любят свою землю, они
Где-то в верховьях Оби, в редких лесах земли мансийцев, она встречает обыкновенный колокольчик-барбулен и вдохновенно рассказывает о чувствах верности и преданности отчему краю, которые разбудил серебристо-нежный звон колокольчика («Барбулен», 1976).
Человека, не понимающего красоты природы, чувств, которые может подарить общение с ней, поэтесса не судит, а искренне жалеет. «Уныло жить тому, кто видит бездну в …глубине», — иронично констатирует она, не вступая в спор со скептиком и брюзгой («Глубина», 1973). Сталкиваясь с душевной черствостью, она видит в человеке «чуже-чужанина», случайно забредшего в полный красоты мир. Горько ей с таким человеком. И она печально заключает: