Поэтесса усиленно ищет, формирует голос, интонацию.
Красива, отточенна, холодновато-надменна, царственна поэзия Анны Ахматовой. Не признаваясь в том себе самой, одно время Татьяничева подражала ахматовской героине — и прорывалось:
Думается, пора ученичества и в интимной лирике для Татьяничевой кончилась с войной. Мысленно отвечая на страстное, обжигающее открытостью чувства симоновское «Жди меня», поэтесса как бы родилась заново. Появилась новая Татьяничева, та, что уже не искала ритмов позанятнее, рифм покудрявее, возникла и новая лирическая героиня, та, что не играла в чувства, а жила ими. Искренни, неподдельны переживания женщины, ждущей с фронта любимого, отца, брата. Клятва в верности. Забота о детях. Горечь разлуки. Тяжесть ожидания. В годы войны строки об этом, проникнутые верой в неизбежное торжество справедливости, верой в победу над ненавистным врагом, были под стать патронам и снарядам.
Эволюция ее стихов о любви поразительна.
Давайте сравним.
Это из стихов сороковых годов.
Это из стихов семидесятых.
Право же, впечатление такое, будто две разных руки вывели, два разных сердца продиктовали это.
Уже в первой книжке, названной, как мы помним, без претензий, одним словом «Верность», тему любви обозначил и высветил цикл «Ярославна».
Извечный образ женщины-хранительницы домашнего очага, орлицы, распростершей свои крылья над орлятами-детьми; неизбывная тревога, боль, ожидание, печаль и верность, неподкупная верность любящего сердца — вот истоки чувств лирической героини, истоки ее мироощущения.
Тема любви «одной-единой навек» долго будет сопровождать поэтессу. По крайней мере, до конца пятидесятых годов она не даст ей иной трактовки. А откуда пошла она, эта трактовка? Пожалуй, от сурового, аскетического «Сказа» (1944—1945).
«Раз полюбила, то навек…» — вот поэтически сконцентрированная народная мораль, которая воспевается в «Сказе». И вовсе не случайно поэтесса придает стихотворению такой личностный, такой конкретный характер, делая эту заповедь своей «родовой формулой»: «Я …слышала… от бабки…», «Мне часто повторяла мать…», «Так в нашем повелось роду…»
Даже смерть любимого («Я выжила, а ты убит…») ничего не меняет: она останется верна мужу-воину, потому что так ведется в роду.
Конечно же, на эти стихи проецировалось время. Разговор о верности любимых тем, кто сражался с врагом, мог носить только такой недвусмысленный, только такой определенный характер.
Но для Людмилы Татьяничевой тема верности в любви оказалась как бы особо точным попаданием в цель. Даже в стихах с сатирическим оттенком, если в них речь заходит о любви, поэтесса не забывает свою раз и навсегда выведенную «родовую формулу».
Работая над очерком, я пытался понять, почему после первых, во многом наивных юношеских стихов тридцатых годов, Людмила Татьяничева так редко обращалась к интимной лирике, обычно наиболее ярко проявляющей лица необщее выраженье у поэтов-женщин. Беседовал об этом с друзьями поэтессы, соратниками и земляками.
Михаил Львов отшучивался: «Тема любви в те трудные годы была не в моде…» Марк Гроссман искал причину в характере поэтессы: «Ее чувства были сосредоточены на социальных мотивах. Любовь, личные дела оставались в тени…»