3. «МОЯ ЛЮБОВЬ, МОЯ ЗАБОТА…»
Свое творческое кредо Людмила Татьяничева наиболее отчетливо в первый раз выразила вот в этом шестистрочном стихотворении:
Это заявление в характере Татьяничевой и ее героини, той, которую она воспевает, на которую равняется, которую любит.
Для Татьяничевой характерно активное стремление вызвать читательское сопереживание, желание спорить, убеждать. Но стихотворение никогда не лишено поэтического изящества, композиционной стройности, завершенности, даже если оно строится на дидактической основе. Стремясь к предельной лаконичности, она никогда не отпугивает читателя прямотой «морали».
Людмила Татьяничева отрицала спонтанность творчества, не навязывая, впрочем, своего убеждения кому бы то ни было.
Когда она вела поэтические семинары и, случалось, ей бывало трудно отстоять свою точку зрения перед молодыми ершистыми знатоками того, как надо писать хорошие стихи, и не умевшими писать никаких, она прибегала к авторитету Антона Павловича Чехова.
«Художник наблюдает, выбирает, догадывается, компонует — уж одни эти действия предполагают в своем начале вопрос; если с самого начала не задал себе вопроса, то не о чем догадываться и нечего выбирать. Чтобы быть покороче, закончу психиатрией: если отрицать в творчестве вопрос и намерение, то нужно признать, что художник творит непреднамеренно, без умысла, под влиянием аффекта; поэтому, если бы какой-нибудь автор похвастал мне, что он написал повесть без заранее обдуманного намерения, а только по вдохновению, то я назвал бы его сумасшедшим»{35}.
Да, случается, говорила Татьяничева, отдельные стихи пишутся сразу набело. Но это доказывает лишь то, что замысел настолько вызрел, что осталось лишь записать его, придав мыслям соответственную форму. Но чаще приходится браться за стихотворение и так, и этак, заходить и с той, и с другой стороны, чтобы засверкало оно всеми гранями, которыми должно сверкать истинное художественное произведение, отражая все: эпоху, образ мышления современников.
Р. М. Ушеренко, через руки которой прошли без малого все книги поэтессы, выпущенные в Челябинске с 1955 по 1977 год, сказала в беседе со мной:
— Людмила Константиновна практически всегда сдавала в редакцию готовую, отшлифованную до мелочей рукопись. У меня не осталось ни черновиков, ни вариантов хотя бы отдельных строф. Разве только отдельные строки правились…
Да, большинство стихотворений, однажды рожденных, без какой-либо правки, доделки, шлифовки переходило из сборника в сборник, но над иными поэтесса продолжала работать. И весьма основательно. Можно сравнить хотя бы варианты широкоизвестных стихов «Мой город» и «Сказ»{36}.
Техническим приемам, которые применяла в стихах Людмила Татьяничева, можно было бы посвятить специальное исследование. Остановимся хотя бы на самых характерных и ярких свойствах ее художественного почерка.
Бесспорна ее приверженность к такому трудоемкому жанру, как лирическая или философская миниатюра.
Начинала поэтесса просто с короткого стихотворения. Это была еще не миниатюра в той окончательной, отточенной форме, в какой мы видим ее в зрелом творчестве самобытной художницы. В самом деле, можно ли назвать миниатюрами «Песню о шашке» (1935) или «Магнитогорск» (1940), «Письмо» (1942) или «Город Н.» (1943)?
Нельзя, хотя эти стихи и очень коротки. Их объем мог быть больше, мог быть меньше за счет включения или исключения каких-то деталей, черт, примет места действия, географических или иных реалий, характера героя, самого изображаемого события и т. п. В миниатюре никакого пересказа обычно нет. Она дает концентрированный образ, мысль, состояние.
В русской поэзии коротким стихом блестяще владели Пушкин и Лермонтов, Тютчев и Фет, Блок и Есенин, позже Анна Ахматова. И Татьяничева училась у них умению обходиться минимумом выразительных, запоминающихся с первого прочтения деталей.