Спустившись по скользким земляным ступенькам и открыв дощатую дверь, Турчанинов очутился в уютной комнатке, оклеенной голубыми обоями.
Трудно было подумать, что находишься на линии огня: закрывающие дверь — чтоб не дуло — китайские ширмочки, у стены кровать под атласным одеялом, над нею гобелен с какими-то раздетыми догола девами, даже образ Николая Мирликийского в углу, перед которым, мерцая на золоте оклада, горит лампада. Лишь толстенные балки низкого потолка, способного выдержать прямое попадание, говорили: все-таки блиндаж.
Свет настольной, карселевой лампы падал на белокурую курчавую лысеющую на макушке голову командира бастиона и на лежащие перед ним бумаги. Сидя за столом, командир разговаривал со стоящим перед ним пехотным штабс-капитаном в измятой серой шинели. Несколько флотских офицеров, рассевшихся вокруг стола, молча прислушивались к разговору. Капитан-лейтенант Завадовский был видный, крупного сложения, белотелый мужчина с ярко-голубыми, фарфоровыми глазами, одетый в черный флотский сюртук. Воротник по-домашнему был расстегнут, шея белая, пухлая.
— Так вот, господин штабс-капитан, потрудитесь ремонтировать своими силами‑с, — говорил он, приятно, по-дворянски, грассируя и расправляя пышные рыжеватые усы с подусниками. — Лишних людей у меня, к сожалению, нет‑с.
Невысокий, пожилой, невзрачного вида штабс-капитан хмуро слушал его, насупив широкие брови.
— Александр Иванович, — сипло, застуженным голосом, сказал он, — у меня в батарее нет таких мастеров.
Завадовский ответил любезной, даже с оттенком некоторой виноватости улыбкой, пожал плечами.
— Ничем не могу помочь.
Фарфоровые его глаза приняли вопросительно-холодное выражение, остановясь на представшем перед ним незнакомом полковнике.
— Честь имею явиться. Назначенный командиром третьей легкой батареи гвардии полковник Турчанинов! — отрапортовал, как полагалось, Иван Васильевич.
Командир бастиона слегка поклонился.
— А, на место майора Ананьева, царство ему небесное! — Обмахнул грудь небрежным крестиком. — Что, в Венгрии сражались? — отметил он мимолетным взглядом Георгия и венгерскую медаль на груди Турчанинова.
— Пришлось, — ответил Иван Васильевич сдержанно.
Блиндаж легонько тряхнуло близким разрывом. Свет лампы дрогнул, за голубыми обоями зашуршала, точно мышь, осыпающаяся земля.
— Мичман Потапов, — сказал командир бастиона, — узнайте, пожалуйста, что там.
Худой, остроносый мичман нырнул за китайские, расшитые золотыми драконами ширмочки, хлопнул дверью и, вернувшись спустя несколько минут, доложил, что противник начал обстрел и что ранены два человека.
— А! — удовлетворенно сказал Завадовский и отпил остывший чай из стоящего перед ним стакана в дорогом серебряном подстаканнике.
— Ну так что же, господин полковник, знакомьтесь с батареей. Кстати, здесь старший офицер с вашей батареи, штабс-капитан Коробейников, — сделал он легкий, не лишенный изящества жест в сторону угрюмого штабс-капитана. — Он как раз и проведет вас, и ознакомит. Честь имею.
И, показывая Турчанинову и штабс-капитану, что беседа с ними завершена, командир бастиона обратился к одному из моряков:
— Так его светлость, значит, остался недоволен?
За спиной Ивана Васильевича возобновился прерванный было разговор о главнокомандующем князе Меншикове.
Первое знакомство с командиром бастиона не произвело ободряющего впечатления на Турчанинова. Похоже, неуютно будет служить под таким начальством... А может быть, и обойдется, сотрутся неизбежные первые шероховатости...
— Что это понадобилось ремонтировать? — спросил он шагающего рядом спутника, начиная уж практически знакомиться со своим хозяйством.
— Лафет нам вчера француз починил. Станина вдребезги, — сумрачно ответил Коробейников. Вздохнул. — Да, господин полковник, вниманья тут к себе не жди. На первом месте свои, морячки, а мы ведь армейщина... чужаки...
— Маркела‑а! — закричал стоящий на банкетке у бруствера наблюдатель, заметивший выстрел французской мортиры.
Донеслось легкое, почти безобидное, отдаленное посвистыванье, оно становилось ближе и ближе, все убыстрялось, на секунду возник как бы повисший высоко в воздухе черный мячик, — Турчанинов не мог определить, куда он упадет, и только пригнулся пониже, не решаясь залечь в такую грязь. Пригнулся и штабс-капитан... Звенящий треск разрыва, мяуканье разлетевшихся осколков... Бомба обрызгала все вокруг жидкой вонючей грязью. «О‑ох, батюшки!..» — донесся чей-то протяжный, натужный стон из густого, постепенно расходящегося дыма, которым заволокло площадку. К упавшему неторопливым шагом направились двое с носилками — выполняли привычное дело.
— Вот так каждый день семь-восемь человек, — сообщил Турчанинову штабс-капитан, вытирая грязным платком забрызганное лицо. — Вчера у меня лучшего фейерверкера убило.
Послышался новый предостерегающий возглас наблюдателя:
— Пу-ушка!..
ГЕРОЙ СИНОПА
Утром следующего дня Турчанинов находился на бастионе, когда заметил, как внезапно оживились вокруг него занятые своим делом матросы и солдаты — лица поворачивались в одну сторону, люди переговаривались:
— Павел Степаныч!
— Где?
— Во-он едет!
Со стороны Язоновского редута, намечаясь в сумерках холодного осеннего рассвета, приближались рысцой три всадника. Впереди, опустив руку с нагайкой, горбясь, неумело сидя верхом, ехал на мухортой казацкой лошадке офицер в черном флотском сюртуке. Сутулые плечи скрыты под золотой бахромой эполет, фуражка с поднятой тульей на затылке. Рядом с ним трясся в седле молоденький мичман, по-видимому адъютант. Сзади, стоя на стременах, рысил казак, сопровождавший флотских офицеров.
— Смелый... Едет верхом и не боится... — перебрасывались скупыми словами матросы, наблюдая за всадниками.
— Павел Степаныч-то?.. О!
— Снять его, ребята, с лошади — и вся недолга...
Всадники остановились у прикрытия. Моряк в эполетах неловко слез с лошади, отдав поводья казаку, оправил задравшиеся брюки, под которыми обнаружились мягкие рыжие голенища сапог, и, придерживая висевшую через плечо сабельку, направился к блиндажу бастионного командира. Но Завадовский, обходивший в это время бастион, уже спешил с офицерами встречать гостей.
С интересом наблюдал Турчанинов человека, имя которого в прошлом году прогремело на всю Россию. Это он у самых берегов Турции, в Синопской бухте, под огнем береговых батарей, расстрелял, сжег и потопил флот Османа-паши. Это он сейчас, после смерти Корнилова, по существу, руководит обороной Севастополя, душа обороны...
— Здравия желаем, Павел Степаныч! — молодецки гаркнул, сдергивая с головы мятую бескозырку, какой-то смельчак в группе собравшихся у пушки матросов. — Все ли здоровы?
Нахимов оглянулся на него, узнал, добрая улыбка осветила медное от солнца и ветра лицо.
— Здоров, Демченко, как видишь... А, Должников! — на минуту задержался перед другим матросом, который, просветлев, не спускал с него глаз. — Ну как, не забыл Синоп‑с?
— Как можно забыть, Павел Степаныч, помилуйте! — ответил матрос, гордый и счастливый тем, что его знает сам Нахимов. И не только знает, но и сейчас узнал, и первый запросто заговорил с ним, и все это видят... — Небось до сих пор турок чешется.
— Да, сражались мы с тобой на море, а нынче на суше‑с приходится сражаться, — сказал вице-адмирал. — что, дает француз жару‑с?
— А мы ему, Павел Степаныч, и жару и пару даем! — ответил бойкий, видно, на слово матрос, и все кругом одобрительно засмеялись.
— Правильно! Молодец, Должников! — потрепал Нахимов его по плечу и пошел дальше, доброжелательно оглядывая все встречное зоркими, прищуренными глазами, привыкшими смотреть в морскую даль.