Вот заметил среди матросов — хоть и пыталась она спрятаться за спинами — женщину в старой шубейке, с корзинкой в руке.
— А это что за гостья‑с?
Один из матросов шагнул вперед со смущенным видом:
— Жинка моя, ваше превосходительство. Поснидать принесла.
— А! Ну, хорошо, хорошо‑с! Храбрая у тебя жинка. Под огнем носит мужу, не боится...
Затем Нахимов попросил подзорную трубу, поднялся на банкетку и принялся рассматривать неприятельские позиции. Открытый почти до пояса, глядел он прямо через бруствер, хотя рядом была устроена специально для наблюдения амбразура из мешков. Смотрел на протянувшийся недалеко от бастиона белесый каменистый вал, по которому перебегали белые дымки, на расположенные в глубине, среди желтых взгорий, дымящиеся батареи, на совсем уж отдаленные землянки и палатки, среди которых двигались под сизыми слоистыми облаками темные живые точки и целые полосы.
Французы заметили адмиральские золотые эполеты: чаще, бойчей захлопали ружейные выстрелы из неприятельской траншеи, над головой защебетали штуцерные пули. Нахимов словно бы не замечал, не отрывался от медной трубы, раздвигая и сдвигая ее по глазам. Турчанинову, стоявшему среди офицеров, был виден его профиль: зачесанные вперед виски, нос с легкой горбинкой, маленькие, подстриженные усы. «Ну зачем, зачем эта бравада?» — думал Иван Васильевич, томясь, и чувствовал, что и все вокруг с таким же беспокойством следят за высокой сутулой фигурой с приставленной к глазу подзорной трубой и что у всех вырвался вздох облегчения, когда она наконец сошла с банкетки.
— Роют апроши, — сказал Нахимов Завадовскому, отдавая подзорную трубу. — Обратите внимание, капитан-лейтенант.
Роя апроши — зигзагообразные ходы в земле, а затем перпендикулярные им линии траншей — первую, вторую, третью, — осаждающие постепенно приближались к укреплениям на такое расстояние, откуда можно броситься на приступ, не опасаясь больших потерь.
Нахимов обошел бастион, проверяя все самолично и дотошно расспрашивая Завадовского о положении, о запасах снарядов и пороха, о том, что нужно, чего не хватает. Затем вновь забрался в седло, подстегнул нагайкой лошадку и неловко затрусил дальше — моряк-кавалерист — со своим адъютантом и ординарцем казаком. Каждое утро объезжал вице-адмирал всю оборонительную линию, знакомясь с положением, а потом направлялся в госпитали проведать раненых.
Спустя неделю Турчанинов настолько обвык на бастионе, будто век тут служил. Он познакомился с офицерским составом и с солдатами, обслуживающими десятиорудийную батарею, следил, метко ли стреляют пушки, заботился о боеприпасах, о ремонте вышедших из строя орудий, о горячей пище для артиллеристов и сене для батарейных лошадей. Забот и хлопот было предостаточно, особенно на первых порах.
Ночевать почти всегда приходилось тут же, на батарее, в офицерском блиндаже, где от убитого турчаниновского предшественника сохранились железная койка с погнутыми ножками и повешенное на стене зеркало, перечеркнутое трещиной. Орудийная прислуга жила в землянках, над которыми по ночам, точно рой красных мух, вились вылетавшие из железных труб искры. Случалось, прямое попадание французского снаряда превращало такую землянку в могилу для ее обитателей.
Несколько раз при встрече с командиром бастиона Турчанинов заговаривал с ним насчет необходимости устройства на батареях укрытий от огня противника. Завадовский слушал рассеянно, с нетерпеливым видом, показывающим, что ему докучают пустяками, и отвечал неопределенно.
— A la guerre comme a la guerre, — сказал он резко, когда Турчанинов стал было настаивать.
На войне как на войне! Так и подмывало Ивана Васильевича сказать, что хорошо так говорить, когда сам сидишь в прочном блиндаже, под надежным укрытием. На войне как на войне! А как же тогда в рассуждении мягких постелей под атласными одеялами, золотых икон и китайских ширмочек с златоткаными драконами?..
Не сказал. Но удержался с трудом...
Зато при первом же после того появлении Нахимова на бастионе Иван Васильевич, собравшись с духом и взяв под козырек, по всей форме обратился к вице-адмиралу:
— Ваше превосходительство, разрешите доложить. Личный состав бастиона несет большие потери от неприятельского огня. Необходимо укрытие для орудийной прислуги.
— Совершенно верно‑с! — оживился вице-адмирал. — Я уже отдал такое распоряжение‑с на пятом бастионе. И здесь, — повернулся к Завадовскому, — и здесь тоже нужно‑с построить несколько блиндажей. В срочном‑с порядке‑с. Имейте в виду, противник ведет главную атаку‑с именно здесь. Ни на один бастион не падает столько снарядов, сколько на ваш‑с.
— Леса нет, ваше превосходительство, — скучно ответил командир бастиона. «Будет «приятный» разговор, — подумал Турчанинов, когда по нему мимолетно прошелся косой взгляд начальства. — Не простит, что обратился через его голову... А, плевать!»
— Как‑с это нет леса? — вскинулся Нахимов. — А корабельный лес в порту, на складах?
— Так его же ценят на вес золота.
— А что же, — вице-адмирал повысил голос: пусть слышат не только окружившие его офицеры, — а что же, по-вашему‑с, вот эти молодцы, — повел рукой на стоящих поодаль матросов, — не золото‑с?.. Беречь их надобно‑с!
Офицеры молчали.
— Сегодня же распоряжусь, чтобы выделили вам‑с со складов порта‑с корабельный лес, — сказал Нахимов. — В достаточном количестве‑с... И парусину‑с. Мешки будете шить, землей набивать... Острено‑с, напомните.
— Неприятности могут быть, Павел Степанович, — осторожно сказал адъютант, бойкий краснощекий мичман, носивший фамилию Острено.
— Э-э, голубчик, семь бед, говорится, один ответ‑с. Все равно, — понизил громкий свой голос, — всякий день готовлю матерьял‑с для предания меня после войны строгому суду‑с.
— За что же, ваше превосходительство? — вырвалось невольно у Турчанинова.
— За превышение власти и отступление от формы-с. Главное — отступление от формы, да‑с! Форма, господа, великая вещь. — Ядовито-горькая усмешка мелькнула в прищуренных глазах Нахимова. — Я уж, ежели хотите знать, господа, все свое имущество‑с предоставил на съеденье будущим ревизионным комиссиям и контролям‑с! Так‑то‑с!..
Турчанинов понял, на что намекал вице-адмирал. Уже пришлось слышать Ивану Васильевичу о давнишних неладах Нахимова с начальником Севастопольского порта вице-адмиралом Станюковичем и даже с самим главнокомандующим князем Меншиковым. Говорили, светлейший как-то выразился о Нахимове: «Ему только канаты смолить».
Наверху длинно прошелестело. Бомба упала невдалеке, за землянкой, однако не разорвалась. Нахимов повел рукой, будто указывая ей дорогу, и вновь заговорил с Завадовским, уже с оттенком недовольства:
— И вообще, Александр Иванович, надобно привести бастион в порядок‑с. Поглядите: ямы, кучи земли, ядра всюду. Ходить невозможно‑с!
— Руки не доходят, ваше превосходительство, — хмуро сказал Завадовский. — Люди работают день и ночь. Едва успеваем чинить брустверы, менять подбитые орудия, станки.
— И все же надобно‑с сделать. Для черноморца, любезный друг, ничего невозможного нет‑с!
— Слушаюсь! — Тон у командира бастиона был ледяным, даже не донес руки до козырька. «Тоже, наверно, считает, что вице-адмиралу лишь канаты смолить», — подумал, глядя на него, Турчанинов.
Однако ожидаемого неприятного разговора после не произошло. Командир бастиона обошел случившееся забвеньем, будто и не было ничего, лишь тон его во время служебных разговоров с Иваном Васильевичем стал более сухим.
На бастионе пошли работы. Завадовский стал отделять от орудийной прислуги по нескольку человек — они ровняли землю, засыпали ямы, собирали в кучи ядра и осколки. Со складов, по распоряжению Нахимова привезли могучие дубовые бревна. Началось сооружение блиндажей под руководством военных инженеров. Не страшась обстрела, матросы и солдаты долбили схваченный ночным морозцем каменистый грунт — рыли котлованы. Нахимов, ежедневно объезжая оборонительную линию, подолгу задерживался на 4‑м бастионе и следил за работами. Смотрел, помогая указаньем, как накатывают бревна навеса, как насыпают аршинным слоем землю, как после того укладывают, пересыпая землей, в несколько рядов фашинник. Затем, взобравшись на лошадь, ехал смотреть, правильно ли устанавливают на каком-нибудь редуте новую батарею, либо, услышав вспыхнувшую где-то стрельбу, скакал туда.