Оглянулась на него. И вместе с другими пансионерками скрылась за тяжелой, наглухо поглотившей ее дверью.
Когда подошло следующее воскресенье, он уже спозаранок был в соборе. Слабым благостно-певучим голосом возглашал священник, пел хор, синий благовонный дым поднимался к иконам.
Турчанинов стоял и поглядывал, томясь, на входную дверь. Он сразу увидел темноглазую девушку, едва она появилась в соборе. Турчанинову показалось, что на этот раз она тоже искала его глазами.
Вновь всю обедню не сводил он с девушки байронического взора. Она, казалось, не замечала и усердно молилась, но раза два украдкой — уловил он — бросила на него взгляд. Какая-то установилась между ними безмолвная внутренняя общность, почудилось Ивану Васильевичу. «Что тебе от меня нужно? — спрашивали ее глаза. — Я отметила тебя, выделила среди других, но кто ты такой?..» И вновь, когда после обедни пансионерки попарно возвращались домой, пошел он за ними. А когда она опять оглянулась, Турчанинов, показывая, что прощается с нею, поднес пальцы к козырьку фуражки. Девушка в ответ улыбнулась, краснея, и едва заметно наклонила голову.
Домой он не шел — плыл над землей, окрыленный. Начало было положено. Прекрасное начало.
Не дожидаясь больше воскресенья, он вооружился пером и на листке красивой, с золотым обрезом, специально купленной в магазине бумаги постарался изобразить свои чувства как можно изящнее. Умоляя о встрече, он писал все то, что пишут и всегда будут писать в подобных случаях. Признаться, и самому Турчанинову было вроде как бы совестно, когда писал. Тридцатилетний мужчина, взрослый бывалый человек, без пяти минут академик — и сочиняет, грызя гусиное перо, любовные цидульки на манер желторотого фендрика-прапорщика. Влюбился в девочку, потерял голову...
Как звали ее, тоненькую, неведомую, так внезапно опалившую ему душу чистой, строгой девичьей своей прелестью? «Ваше имя? — писал он. — Умоляю, сообщите мне Ваше имя, чтобы я мог с нежностью повторять его и вечно хранить в своем сердце»...
Несколько раз наново переписанное заветное письмецо было наконец готово, бережно сложено, и теперь предстояло лишь исхитриться ненароком передать ей в руки. Легко сказать «лишь»... Ах, узнать бы только, как ее зовут!
Однако в следующее воскресенье ему удалось это сделать. Протискавшись в давке мимо чинно выстроившихся черных капоров, он все же изловчился незаметно передать темноглазой девушке свое письмецо, благо стояла она с краю, причем успел при этом даже легонько пожать ей руку. Она не вздрогнула, приняла записку, Эта маленькая, стянутая черной шерстяной перчаткой рука, не выронила от неожиданности на пол, но, оглянувшись напоследок, увидел он, как горячим розовым полымем охватило бледные щеки девушки.
О, с каким же томительным мальчишеским нетерпеньем дожидался он новой безмолвной встречи в соборе, вымарывая один за другим дни на календаре-листочке! Был уверен, что в ближайшее воскресенье получит ответ, и ответ такой, о каком мечталось, — достаточно вспомнить юное личико, горящее растерянно-радостным смущеньем, взгляд, брошенный ему вдогонку... А дальше что? Посмотрим. Очевидно, придется — за соответствующую, понятно, мзду — прибегнуть к помощи швейцара, чтобы записочки передавал. Быть может, удастся в какой-нибудь из приемных дней и самому проникнуть в зачарованный сей замок, где, наглухо отрезанные от мира, томятся юные феи, которых рьяно оберегают от мужчин свирепые драконы в образе классных надзирательниц. Проникнуть, скажем, под видом родственника, кузена, что ли. Встретиться с ней лицом к лицу, перекинуться живым словом, шуткой, улыбкой, пожать украдкой ручку... Хотя, говорят, суровы драконы к подобным кузенам...
Горькое разочарованье ждало Ивана Васильевича. На этот раз среди приведенных, как обычно, на воскресное богослужение в собор пансионерок не увидел он ту, которой был полон эти дни. Однако была ходившая всегда с ней в паре круглолицая бойкая блондиночка, то и дело вскидывавшая теперь издали на него, с каким-то, видно, особым значением, остренькие и лукавые голубые глазки.
Обескураженный и встревоженный, брел Турчанинов после обедни за возвращавшимися домой воспитанницами, держась в некотором отдалении от них. Что могло с ней случиться? Уж не заболела ли?..
Он прошелся раз и другой мимо старого дома с пилярами, остановился, подумал минуту, затем решительно поднялся на крыльцо и позвонил. Открывшему дверь сановитому, в золотых галунах и седых бакенбардах, швейцару первым делом сунул в ладонь полтину серебром, принялся было затем расспрашивать, но так ничего толком и не узнал. «С темными глазами, говорите? Не могу знать, ваше благородие... Да мало ли у нас таких барышень — и собой хороши, и глаза темные»... Разговор происходил в дверях, швейцар, несмотря на благосклонно принятую полтину, дальше порога военного мужчину не пускал.
— Мосье! — окликнул тут Турчанинова сверху писклявый голосок, и, брошенный из открытой на втором этаже форточки, к ногам Ивана Васильевича упал на панель завернутый в бумажку камешек. Турчанинов поднял, развернул. Смятая, наспех набросанная карандашом записка была на французском языке. «Мадемуаль Софи́ Перфильева сдала экзамены и уехала к себе именье. За ней приезжала маман, — сообщалось в записке. — Не огорчайтесь, приходите в церковь. Я живу в Петербурге».
Дальше стояла подпись, на которую Иван Василье право же, не обратил вниманья, и следовал постскриптум: «Вы душка!!!» — с тремя восклицательными знаками.
Турчанинов поднял голову, чувствуя, как вдруг померк для него ясный нынешний день и ширится в душе холодная безнадежная пустота. Сквозь оконное стекло глядела сверху бросившая ему записку голубоглазая блондиночка, улыбалась, усиленно кивала растрепавшейся белокурой головкой, из-за плеча высунулась другая пансионерка, темноволосая, с острым подбородком. Девчонки были в восторге, что им довелось принять участие в любовной драме, а бойкая блондиночка, похоже, и вовсе не прочь была занять теперь место уехавшей подруги.
Итак, ее звали Софи́. Софи Перфильева. И она хала домой. Навсегда уехала...
Не отдавая себе отчета, сунул он кое-как сложенную записку в карман шинели, круто повернулся на каблуке и медленно, отяжелевшими сразу ногами, пошел прочь. Даже забыл откозырять девицам в окне — ну, хотя бы из простой вежливости...
А ныне Иван Васильевич, полный юношески радостных надежд, ехал с князем Кильдей-Девлетовым к нему в именье, чтобы вновь увидеть кареглазую девушку.
ВОСШЕСТВИЕ ВО ЕРУСАЛИМ
...Песни, музыка, гиканье. Стонут гитары в темных, унизанных серебряными кольцами руках. «К нам приехал наш родимый, князь Илья наш дорогой!» — оглушительно ревут мужские и женские голоса. Цветастые шали на плечах женщин, красные, розовые, оранжевые платки. На мужчинах канареечно-желтые, лиловые, лазоревые рубахи, шаровары черного плиса. Смуглые лица, черные бороды, глазищи дьявольские — фараоново племя!.. Пенье, пляска, опять льется по бокалам вино — дым коромыслом...
Выскочила какая-то молодая, пошла плясать под гитары — худенькая, яркая, в золотых, бренчащих на груди монистах. Черные глаза, белые зубы, в ушах золотые кольца. То вьется, гибкая и вертлявая, точно змейка, дробно каблучками постукивает, то вдруг замрет, стоит на месте, бросив руки, только острые плечики, непостижимо как, мелко-мелко трепещут да грудки под пунцовым шелком упруго подрагивают. Ох, хороша, бесовка!.. Да где уж тягаться с князем. Вон, совсем обезумел. «Глашенька!.. Королева!.. Богиня!..» И мечет ей под ноги на ковер ассигнацию за ассигнацией. А она — и впрямь королева — никакого внимания, пляшет себе, топчет их каблучком... «Эх, распошел! Мой серый конь пошел!..» — пьяно, разгульно горланит хор, и вторят ему гитары...