Издали увидев Турчанинова, капитан Найт отделился от других всадников и помчался к командиру бригады. Подскакал, разбрызгивая грязь, круто осадил свою буланую лошадку, стал рапортовать. Иван Васильевич слушал насупясь. И так заранее было все известно: «Превосходящие силы противника... Сделали все, что могли, сэр... Штыками пробивались...» Правильно, сделали все, что могли. Но оттого не легче.
— Вы ранены? — спросил он, заметив, что у Найта забинтована кисть.
— Пустяки, сэр.
Шлепая ногами по красноватому месиву грязи, кучками и в одиночку подходили отступавшие солдаты. Останавливались, прислушивались к беседе командиров. Толпа вокруг Турчанинова и Найта накапливалась. У Ивана Васильевича при виде ее стеснило грудь. Угрюмые, чумазые от пороховой копоти лица, мрачный блеск запавших, обведенных черной каймой глаз, порванная, темнеющая пятнами крови одежда, наскоро наложенные повязки у иных — все говорило о поражении, о разгроме, о том, что люди с трудом вырвались из вражеского кольца.
— Каковы потери? — спросил он отрывисто.
Немалые оказались потери.
— Они расправились с взятыми в плен нашими самым неслыханным образом, — стараясь побороть волнение, докладывал капитан Найт и сдерживал крутящуюся под ним резвую буланую кобылку.
— Расстреляли?
— Нет, сэр, гораздо хуже. Пусть вам сообщит очевидец. Рядовой О’Брайен! — позвал капитан, оглянувшись на своих солдат.
Держа ружье на плече, как палку, прикладом назад, выбрался из толпы невысокий пехотинец без шапки. Голова была обмотана белым, из-под бинтов торчали прихваченные рыжие вихры. Не сразу узнал Иван Васильевич веселого солдатика, рассказывавшего в лесу про сказочного богатыря Дейва Крокета.
— Не дай бог, сэр, видеть человеку когда-нибудь такое! — сказал он хрипло, устремив на Турчанинова пустые, диковатые глаза, вряд ли сейчас видящие того, с кем разговаривал. — Я спрятался, они меня не заметили, а то и со мной сделали бы то же самое... Они рвали нашим парням головы...
— Как то есть рвали? — нахмурился Турчанинов, не понимая.
— Порохом... — Губы солдата под щетинистыми усами вдруг задрожали, он заплакал. Утирая глаза грязным кулаком, выдавливал из себя сквозь рыданья: — Пороховыми зарядами... Вставляли в уши и поджигали... Я все видел... А с других индейцы — с ними и индейцы — снимали скальпы... Еще с живых...
Глухой ропот ужаса и возмущения прошел за спиной Ивана Васильевича.
— Негодяи! Проклятые палачи! — послышались возгласы.
Кто-то надорванным голосом выкрикнул:
— С ними тоже так поступить!
Майкл, ни на шаг не отъезжавший от Турчанинова, мрачно проговорил:
— Господь сказал: око за око, кровь за кровь... Война.
Но такого озверения еще не видывал Иван Васильевич, хоть и нанюхался на своем веку пороху и знал войны. Кто это сказал, что самая жестокая война — гражданская?
Потрясенный тем, что услышал, окинул Турчанинов внимательным взглядом насупленные, ожесточенные лица солдат. Понимал: ребята крепко устали, одни — от марша, другие — от сражения. И все же, не думая об отдыхе, нужно было начинать новую битву. Сейчас же. С ходу. Пока солдатские сердца кипят жаждой расплаты, пока не остыл боевой запал.
— Джентльмены! — сказал он офицерам, откидывая отяжелевший от влаги капюшон плаща. — Предлагаю обсудить план атаки.
После короткого, но жестокого боя, охваченные с трех сторон, Афины были взяты вторично. Выбитый из города противник отступал — издали доносилась слабеющая перестрелка.
Довольный, возбужденный, в мундире нараспашку, со съехавшим набок черным галстуком, Турчанинов сидел в одной из комнат занятого под штаб богатого дома, глотал ложка за ложкой принесенный Майклом суп и, обсасывая усы, отдавал распоряжения забегающим сюда, все еще разгоряченным командирам полков и батальонов. Сражение кончилось, победа осталась за ним, и внезапно он почувствовал, что голоден как зверь.
В разбитое итальянское окно тянуло с улицы гарью. Вблизи догорало пожарище. Курился горький синий дым, из груды мерцающих, то раскаленно-золотых, то угольно-черных балок выбивались последние языки пламени, сквозь дым долговязо торчала закоптелая печная труба. Вокруг подъехавшей походной кухни толкалась и напирала толпа солдат, навьюченных ранцами, ружьями, свернутыми одеялами, негр-повар без устали разливал черпаком дымящийся суп в подставляемую посуду. Получившие отходили в сторону, осторожно неся котелки и перешагивая через валявшиеся повсюду тела в серых и в синих куртках. С жадностью принимались за еду, одни — присев на камешек или на какую-нибудь приступку, другие — стоя на ногах.
Турчанинову доложили, что пришли негры и просятся к самому главному массе.
Иван Васильевич бросил на бархатную скатерть оловянную ложку, отодвинул закоптелый, наполовину опустевший котелок.
— Наверное, волонтеры. Пусть войдут.
Они вошли, кланяясь, заискивающе сверкая белыми зубами, теребя в руках потрепанные шляпы, — гурьба темнолицых, плохо одетых людей в разбитых башмаках. Вошли и столпились у порога, робея под взглядами собравшихся офицеров.
— О, старый знакомый! — добродушно сказал Турчанинов. Весело-возбужденные глаза смотрели на стоявшего первым статного оливкового мулата. — Кажется, тебя зовут Гектор?
Мулат ответил радостной улыбкой:
— Гектор, масса.
— Ты что же, из Канады?
Продолжая улыбаться, Гектор отрицательно помотал головой.
— Из Канады, масса, я уже давно... Я хотел поступить в армию, чтобы сражаться за свободу, но везде меня гнали и говорили, что цветных в солдаты не берут. И тут я услышал ваше имя и подумал: вот кто меня примет. Я долго искал вашу бригаду и вот наконец нашел. А этих ребят, — показал на товарищей, — привел с собой.
— А твой товарищ, как его, Юп, кажется? Он где?
— Остался в Канаде, масса. Он хорошо устроился, старый Юп.
— Так. — Турчанинов помолчал, подумал. — Значит, просишься в армию? И вы тоже? — перевел глаза на остальных.
Негры закивали головами:
— Тоже, масса, тоже.
— Ну что ж, очень хорошо. Молодцы, ребята! — сказал Иван Васильевич. — Только предупреждаю, мне нужны храбрые солдаты.
— Дайте нам ружья, масса полковник, и вы увидите, как мы будем воевать, — сказал на это худой негр с черной шерстяной бородкой, на полголовы выше других.
Где-то невдалеке протрещал нестройный ружейный залп, от которого задребезжали оконные стекла. Хлопнули два-три отдельных револьверных выстрела. С мгновенно мелькнувшей догадкой Турчанинов вскинул глаза на офицеров:
— Что это такое?
— Простите, сэр, я приказал своим ребятам пленных не брать, — хмуро ответил капитан Найт, и в угрюмом его голосе Турчанинов почувствовал ожидание неминуемого возражения со стороны командира бригады и готовность яростно, вплоть до крупного разговора, оспаривать такое возражение. — Вы были на пустыре за огородами? Видели? — запальчиво спросил он, переходя в наступление.
Да, Турчанинов уже побывал на пустыре, о котором говорил Найт. И видел.
К сахарному клену был привязан мертвый обгорелый негр, от которого уцелела только черная курчавая голова да еще плечи и грудь, прикрытые опаленными лохмотьями синей армейской куртки. На темном искаженном лице ярко белели стиснутые в предсмертной муке зубы. Обугленные, скрюченные ноги походили на черные корни. Сквозь седую золу, на которой разбросаны были головешки, дышал чуть розовеющий жар. Казалось, еще стоит в воздухе смрад горелого мяса.
Такой же полусгоревший труп негра был привязан и к другому, опаленному снизу дереву.
Но дальше было еще страшнее. На земле, щедро обрызганной уже подсохшей кровью и желтыми мозгами, в беспорядке лежали безголовые трупы в синих мундирах, со связанными на спине руками. Вместо голов, разнесенных взрывом, торчали красные кочерыжки. Над ними висело гудящее мушиное облачко.
Турчанинов видел, какое выражение легло на лица солдат, когда, собравшись вокруг, опираясь на ружья, в свинцовом молчании рассматривали они обезображенные тела товарищей. Видел, как стоявший возле его лошади молодой солдатик вдруг позеленел, торопливо расталкивая соседей, выбрался из толпы зрителей, отошел, пошатываясь, в сторону и его стошнило...