Турчанинова так тряхнуло на ухабе, что он очнулся и открыл глаза. Трясется и скрипит тарантас, перед глазами широкая спина ямщика, перехваченная красным кушаком. Рядом мотается туда-сюда голова князя Кильдей-Девлетова. Фуражка надвинута на нос. Все еще не очухался, сердешный, после вчерашнего кутежа с цыганами. Дружно бегут лошади, без умолку гремят бубенцы, мелькают полосатые верстовые столбы на обочине дороги.
Постепенно свежим, холодноватым, по-весеннему остреньким ветерком, полным влажных запахов сырой земли и ржавой перезимовавшей травки, выдуло из тяжелой с похмелья головы пеструю муть вчерашнего разгула. Турчанинов оживел, внимательно стал поглядывать по сторонам.
Какие-то большие земляные работы происходили невдалеке. За придорожными высокими, старыми, екатерининской поры, березами тянулись горы развороченной земли, на которых по-муравьиному копошились сотни работающих кирками и лопатами мужиков.
Тарантас остановился посреди дороги, ямщик слез с козел и принялся поправлять запутавшиеся на лошадях постромки. Совсем близко увидел Иван Васильевич, как длинная вереница рабочих, друг за другом, катят по проложенным среди бугров разрытой земли, тесинам тяжело нагруженные тачки. Коренастый, широкоплечий мужик в распоясанной, ворот расстегнут, побуревшей от пота и грязи рубахе, взявшись за ручки, с усилием толкал в гору тяжелую тачку, желтеющую грудой сырого песка. Упираясь разбитыми лаптями, медленно, настойчиво, шаг за шагом, одолевал подъем.
За ним тащили тачку вдвоем, — одному, видать, было не под силу. Длинный, тощий парень, — плечи стянуты широкой лямкой, — с натугой ставя босые ноги, по-бурлацки валился впалой грудью вперед — лохматая голова поникла, руки висят точно плети. Второй, постарше, приземистый, заросший по щекам курчавой рыжеватой шерстью, держась за ручки, подталкивал тачку сзади. А следом надвигались новые и новые понурые головы, напряженно выпяченные плечи... Слышно, как повизгивают на досках колесики тачек. Почудилось Турчанинову, будто густо и крепко потянуло на него мужицким потом — соленым, мученическим...
— Последний участок заканчивают. В нынешнем году должны пустить. Будем, брат, по железной дороге ездить. Как в просвещенных Европах, — иронически сказал проснувшийся Кильдей-Девлетов. И сердито крикнул ямщику, высунувшись из тарантаса: — Что у тебя там? А ну, поехали!
Ямщик забрался на козлы, покатили дальше. Вскоре тракт свернул в сторону, и строящаяся между двумя столицами, Петербургом и Москвой, железная дорога осталась позади.
Все дальше и дальше катил тарантас с двумя путешествующими офицерами, лишь верстовые столбы уносились назад.
Эх, дорога! Большая проезжая дорога, залитая лиловой грязью, весело сверкающая на солнце лужами, точно осколками зеркал. Поля, ширь! Дальний, крепнущий с каждой минутой, валдайский колокольчик, встречная тройка. На тройке бритый помещик в дорожном картузе, бородатый купец в пуховой шляпе. Пролетели — только грязь во все стороны из-под колес, — разминулись, затихает вдали колокольчик, и вновь смыкается великая тишина пробуждающихся полей. Длинные обозы с товарами тянутся... Эх, дорога, большая столбовая дорога!..
Турчанинов быстро убедился в умении Кильдей-Девлетова путешествовать по российским трактам. Прискакав на почтовую станцию, князь первым входил в дом — гвардейская фуражка набекрень, шинель, будто гусарский доломан, картинно спущена с одного плеча, — бросал смотрителю на стол подорожную и кричал громовым голосом:
— Лошадей! Живо!..
Беда, если лошади оказывались в разгоне. На станционного смотрителя рушился град ругательств; Кильдей-Девлетов багровел, выкатывал глаза, из-под надушенных усов летела матерщина. Порой и нагайка, специально прихваченная в дорогу, подносилась к носу перепуганного старика в длинном зеленом сюртуке с потертыми локтями.
И в результате, отдавая последнюю тройку, припасенную для курьера либо проезжего генерала, бежал смотритель куда-то распорядиться. Под окном начинали переругиваться ямщики, чей черед ехать, затем слышалось приятное погромыхивание бубенцов, а вскоре и новый возница с кнутом в руке появлялся в дверях:
— Пожалуйте, господа почтенные.
Усаживаясь в тарантас с кожаным верхом, запряженный тройкой резвых, Кильдей-Девлетов самодовольно говорил Турчанинову:
— Вот, мон шер, как надо разговаривать с этой сволочью.
Сзади в бричке, на паре лошадей, то и дело отставая, тряслись Воробей с княжеским камердинером и господский багаж.
Как-то утром въехали под колокольный звон в большое придорожное село. Народ шел в церковь. Сельская улица празднично пестрела чистыми рубахами, сарафанами.
— Барин, а барин! На постоялом, часом, не остановимся? — неожиданно подал голос ямщик, оборотясь с козел через плечо багрово-обветренной, волосатой скулой. — Утятина жареная тут больно гожа́.
— Утятина, говоришь? — задумчиво переспросил князь, ощутив внезапно некое томленье в желудке — неведомым путем передалось оно и Турчанинову, услышавшему заманчивое предложенье ямщика.
— Проезжие господа завсегда останавливаются.
— Ну что ж, попробуем твою утятину. Как, Турчанинов?
Иван Васильевич не возражал.
Бубенцы громыхнули напоследок и затихли, тройка остановилась перед богатой двухэтажной избой с коньком на крыше и с галдарейкой под навесом. Усталых офицеров, вылезающих из заляпанного грязью тарантаса, низко кланяясь, встретил на крыльце сам хозяин — сытый рыжебородый мужик в засаленной жилетке.
Крутая, узенькая, скрипящая каждой ступенькой лестница вела в «чистое» — для господ — помещенье.
Разминая затекшие ноги, Турчанинов с князем поднялись наверх, разделись, умылись с дороги из глиняного рукомойника, висевшего у двери на веревочке. Заказали обед. Снизу несло жареным луком. Хозяин накрыл стол. Стуча сапогами по лесенке, принес водки в квадратной фляге зеленого стекла и на тарелке заказанную жареную утку — сам предложил ее проезжим господам. Проголодавшиеся офицеры принялись за еду.
Тут с улицы донеслось протяжное, на церковный лад, стройное хоровое пение. Пели звонкие мальчишеские дисканты и альты. Оторвавшись от еды, Кильдей-Девлетов заглянул в окошко и вдруг разразился своим отчетливым, жестяным хохотом.
— Ха-ха-ха! — будто выговаривал он. — Нет, ты посмотри, Турчанинов! Каково?
Странная процессия двигалась по селу. Впереди двое белоголовых мальчишек, без шапок, в лаптях, несли большую корзину, полную хвойных веток, и разбрасывали их на непросохшей дороге. За ними, окруженный шумной оравой дворовых и деревенских ребят, размахивавших малиновыми пучками вербы, ехал грузный молодой человек в круглой шляпе и в теплом сюртуке, сидя верхом на маленьком, семенящем копытцами ослике. Руки сложены крестообразно на груди, одутловатое, заросшее рыжеватой бородкой лицо обращено к небу. Из-под полей шляпы спускались на плечи желтые монашеские космы. Мальчишки, радуясь возможности поозоровать, горланили вразброд: «Оса-анна‑а в вы-ыш-них...», тянули за уздцы упиравшегося осла и украдкой, за спиной едущего, стегали друг дружку по спинам вербой — верба хлёст, бьет до слез. Замыкая шествие, позади хмуро шлепали по густой вешней грязи два лакея в домодельных ливреях.
Хозяин тоже подошел к оконцу.
— Барин наш. — Зевнул, перекрестив пасть, чтобы нечистый в рот не влетел. Почесал под мышками. — В церкву едет.
— Что же это он? На осле? — спросил Иван Васильевич.
— Точно, на осляти. Вербное воскресенье нонче, по-церковному — восшествие господне во Ерусалим. Вот он и едет на осляти. Аки Христос... Богобоязненный у нас барин. — Тон у хозяина был спокойный, ленивый, заросшее лицо невозмутимо, только в смышленых глазках ютилась усмешка.
— Вот доедет до церкви, — продолжал он, — остановит свою ослятю у паперти да так, не сходя, всю обедню и прослушает. А чтоб, значит, лучше слышно было, приказано попу в это время церковные двери настежь отворять. Послушает литургию — да тем же манером домой.
— Богатый ваш помещик? — спросил князь Илья.