— И еще как!
Сытый, понимающий смешок с той и с другой стороны.
— А вы поглядите, как закипела деловая жизнь после войны! Америка не знала еще такого расцвета. Новые железнодорожные компании, новые промышленные предприятия, новые банки... Все кипит!
— Да, курс акций сильно поднялся за время войны, вы правы. Акции Центральной Иллинойской компании с шести долларов дошли до ста тридцати двух. Компании Эри были семнадцать, теперь сто двадцать шесть.
— Вот видите.
— Но вас-то лично, мистер Старботл, война, наверно, крепко ударила?
— Меня? Война? Вы смеетесь, Морган. На моих плантациях работают те же негры. Раньше, как-никак, я должен был их содержать, кормить. Теперь я плачу им ровно столько, чтоб они не подохли с голоду. Как видите, разница невелика.
Турчаниновы обедали и прислушивались к беседе.
Из стоявшей перед ним бутылки Старботл налил себе и Моргану вина.
— За дальнейшие успехи!
Чокнулись, выпили.
— О, уже Мичиган! — сказал Старботл, поглядев в окно, за которым блеснула безбрежная вода. — Надо собираться.
— Вы в Чикаго?
— Да. По делам.
Старботл расплатился с официантом, швырнул на стол добавочно мятую кредитку (официант поклонился в пояс), пожал руку приятелю и, ступая как моряк на палубе корабля, направился к двери. За минувшие десять лет бакенбарды у него побелели, красное лицо обрюзгло еще больше, но по-прежнему был он крепок и плотен. Что касается оставшегося сидеть Моргана, то красный свой галстук он сменил нынче на синий, с бриллиантовой булавкой, приобрел сытую, самодовольную осанку, да и в теле заметно прибавил.
— Да-а... — протянул Турчанинов, вставая из-за столика. Многое выразило это грустно-насмешливое, едкое «да‑а». — Ну что ж, пойдем и мы, Надин.
В могучем и ясном спокойствии открывалась за летящими окнами синяя ширь гигантского озера, на берегу которого раскинулся большой, дымящий фабричными трубами, город. Расплывчато отражались в воде выстроившиеся вдали на набережной многоэтажные белые дома. Поезд шел вдоль берега, ленивые зеленоватые волны, удачно имитируя море, накатывались на берег и рассыпались пеной у самой насыпи.
— Чикаго! — сказал, стоя у окна, Турчанинов. Багаж его давно был собран.
Чикаго! Здесь когда-то записался он в армию, отсюда ушел со своим 19‑м Иллинойским. Здесь была устроена ему триумфальная встреча и поднесен стальной меч. Турчанинову припомнилось, как покидал он воюющую Алабаму, для того чтобы получить почетный этот меч. Лагерь бригады тянулся на несколько миль вдоль железнодорожного пути. Поезд, на котором он ехал, шел мимо рядов белых палаток, откуда густо вылезали солдаты. Они бежали к насыпи с рельсами, кучками стояли вдоль всего полотна и размахивали шапками, провожая своего командира. И он, стоя вот так же, как сейчас, у окна вагона, прощально махал им рукой и чувствовал, что сжимается горло... «Русский громобой» называли его тогда чикагские газеты...
Так встречал Чикаго своего земляка, генерала-триумфатора. Как-то он встретит инженера-строителя?..
Гремя и качаясь на стрелках, поезд переходил с одного пути на другой, блестящие стальные рельсы, змеясь, точно живые, разбегались и вновь сходились. В окнах запестрели, зарябили, отсчитываясь все медленнее и медленнее, пассажирские и товарные составы на путях, за которыми скрылось синее полотнище Мичигана. Поезд остановился на втором пути. На первом пути уже стоял встречный пассажирский состав.
С чемоданами в обеих руках, Турчанинов вылез из вагона и включился вместе с женой в шумный, толкучий, устремившийся к выходу поток новоприбывших.
— Вот это баба, будь я проклят! Четверо парней не могут справиться! — заржал кто-то у него над ухом.
Оглянувшись на то, на что глазели, остановясь, несколько зевак, увидел Иван Васильевич, как трое железнодорожников, заодно с каким-то дюжим доброхотом из пассажиров, втаскивали в широко раскрытую дверь багажного вагона негритянку в старой солдатской куртке. Женщина сопротивлялась изо всех сил, но озверелые мужчины волокли ее, крепко держа за руки и кулаками поддавая в спину. Знакомое шоколадное, сейчас искаженное, лицо увидел Иван Васильевич, болтающуюся на полной груди серебряную медальку...
— Гарриэт! — в изумлении воскликнула Надин. — Что они с ней делают?.. Ты куда, Жан?
— Погоди, я сейчас. — Опустив чемоданы на землю и оставив около них жену, Турчанинов бросился выручать негритянку.
Но пока, расталкивая встречных, пробирался сквозь движущуюся толпу, черную женщину уже втащили в багажный вагон, прицепленный к паровозу встречного поезда, с грохотом задвинули тяжелую дверь на колесиках и закрыли на железный засов.
— Пустите, негодяи! — доносился оттуда исступленный голос. — Пустите, слышите? — кричала Гарриэт, стуча кулаками в дверь.
Турчанинов с ходу остановился перед железнодорожниками.
— Что здесь такое? Почему вы заперли эту женщину?
Отдуваясь и вытирая платком толстую, красную шею, обер-кондуктор недружелюбно покосился на него и пробормотал, что он‑де никому не обязан давать отчета в своих поступках. Зато другой, помоложе и в талии поуже, оказался более словоохотливым:
— Понимаете, сэр, эта негритянка забралась в вагон, где ехали белые леди и джентльмены. Я вежливо попросил ее покинуть вагон, а эта тварь принялась спорить, ругаться, совать мне какие-то бумажки... Не мог же я допустить, джентльмены, чтобы черная ехала вместе с белыми людьми! — развел он руками, обращаясь к собравшимся вокруг зевакам.
— Правильно! — с воодушевлением откликнулся проезжий коммивояжер, нервный тщедушный человечек в коротеньких брючках. — Эти негры совсем обнаглели.
— Освободились! — ядовито поддакнул толстяк в коричневом котелке на затылке, в подтяжках и с металлическим, полным кипятка чайником в руке.
Помогавший кондукторам верзила сдвинул на затылок шляпу, смерил Турчанинова вызывающим взглядом и сказал:
— Не знаю, как вы, сэр, а вот я не желаю, чтобы рядом со мной сидела вонючая негритянка.
— Выпустите меня отсюда! — доносилось из запертого вагона, и слышно было, как стучат кулаками в дверь.
— Вы не видели, что на ней военный мундир? Что у нее боевая медаль?.. Она сражалась за Америку, черт вас побери, а вы ее как скотину! — закричал Турчанинов, чувствуя, что его трясет.
На вокзале ударил колокол, давая сигнал к отправлению встречного поезда. Больше уж не обращая внимания на Ивана Васильевича, обер-кондуктор поднес к губам свисток, просверлил дымный вокзальный воздух заливистой трелью и неторопливо пошел на коротких, слегка выгнутых ногах к служебному вагону. Приземистый разгоряченный паровозик шумно отдувался, широкая, воронкообразная труба выбрасывала клубы жирного черного дыма, блестели стальные, смазанные маслом, сочленения на колесах, тонко шипел выпускаемый пар. Машинист зазвонил в колокол.
Иван Васильевич стоял один посреди опустелой платформы, в бессильном бешенстве сжимая кулаки, и глядел на багажный вагон, который начал уж потихоньку двигаться, — багажный вагон, где в темноте и тесноте, среди предназначенных для Нью-Йорка ящиков, тюков и бочек, наглухо была заперта негритянка. Бедный Моисей! Бедный генерал Табмэн!..
Клочья летящего пара, прежде чем растаять в воздухе, на мгновенье белесо заволакивали Турчанинова. И тут сквозь мерное, сдвоенное попыхивание паровоза и гул колес в последний раз донесся до него голос Гарриэт:
— А все-таки мы победим! Мы добьемся своего, слышите?..
ЭПИЛОГ, КОТОРЫЙ МОЖЕТ БЫТЬ И ПРОЛОГОМ
Поддерживаемая под руку прямым седоусым мужчиной, брела она за пушечным лафетом и тусклыми, опухшими от слез глазами глядела на свисающий с гроба фальшивый, металлический, неправдоподобно зеленый венок. От толчков он вздрагивал и колыхался. Одинокий венок от боевых товарищей. Залитая снежной слякотью, грязная булыжная мостовая была жесткой и неровной, идти по ней слабым старым ногам скользко, трудно. А далекий предстоял путь.