— Это прислали вам из Хорасана, — проговорил с поклоном невольник.
— Вынимай, вынимай! — прокричал обрадованный каймакам. — Аллах услышал мои молитвы!
Раб распутал ремни, плотно перевязывающие горловину мешка, наклонился, и к ногам Мирзы-Безюрга подкатилась отрубленная человеческая голова. Каймакам вгляделся и онемел: на него смотрел круглыми мутными глазами Сулейман-хан, скаля по-волчьи зубы. Шахский сатрап дёрнулся и лишился чувств. Когда пришёл в себя, половина его старческого тела не двигалась. Не прошло и месяца, как его старший сын принимал поздравления: он стал каймакамом и ближайшим советником Аббас-мирзы, не удостоившего даже посещением могилы своего воспитателя и верного слуги Мирзы-Безюрга.
А Николай Муравьёв пожинал плоды прежних усилий. После доклада Ермолову и подготовки отчёта о посольстве и экспедиции он отправился в Петербург для встречи с царём. Прошло всего шесть лет с того грустного момента, когда бедный поручик, получив от ворот поворот у адмирала Мордвинова, не захотевшего отдать свою дочь за бедного дальнего родственника, покинул столицу. А теперь уже полковник Николай Муравьёв въезжал, что называется, на белом коне, как победоносный триумфатор, в Санкт-Петербург. Самые прекрасные и знатные женщины Северной Пальмиры жаждали заполучить отважного воина и дипломата к себе в гости, на светский вечер в свой салон. Иностранные дипломаты не отходили от Николая, внимательно слушая его рассказы о Хивинском ханстве и народах пустыни Каракумы, пересылая спешными депешами содержание их беседы со знаменитым Муравьёвым. В иностранных столицах одни восхищались, другие тревожились: Россия явно устремилась на Восток. А ведь теперь именно там завязывались международные узлы противоречий великих европейских держав. И всю оставшуюся жизнь Николай Николаевич Муравьёв принимал самое активное участие в их распутывании, отстаивая интересы России как военный, дипломат и учёный-специалист по Востоку. После выхода своей книги о хивинской экспедиции, тотчас переведённой на основные европейские языки, он был признан одним из авторитетнейших востоковедов не только в России, но и в Европе. Своими дальнейшими успехами на этом поприще Николай Муравьёв упрочил всеобщее мнение.
А теперь он, как всегда полный чувства собственного достоинства, шагал по коридорам Зимнего дворца. Его ожидал приём у императора всероссийского Александра Первого.
За прошедшее после войны 1812 года время царь располнел, полысел и стал ещё хуже слышать. Но вести себя ласково с подчинёнными не разучился. Император обнял Николая, тепло поблагодарил за верную, отважную службу.
— Ну и как вас принимали после того, как освободили и видели в вас доверенную особу? — спросил он мягко улыбаясь.
— Со всеми почестями, — ответил Муравьёв, стараясь говорить погромче, прямо в царское ухо, которое Александр Павлович подставил, приложив к нему руку, — но я ещё более был лишён в то время свободы.
— А каково было обращение с вами во время заточения?
— Очень грубое и невежливое.
— А после?
— После того как хан старался подарками и ласками заставить меня забыть прежний приём, то все те особы, которые не уважали меня прежде, были тише воды, ниже травы и старались подлостями загладить свою вину передо мной.
Государь обернулся к сидящему рядом князю Волконскому, главному квартирмейстеру русской армии:
— Я это знаю, это всегда так у восточных государей. А что вы думаете, полковник, вообще о внешнеполитической позиции хана по отношению к нам? Он искренен, когда говорит, что хочет дружбы с нами?
— Не думаю, Ваше Величество, — проговорил Николай уверенно, — мне кажется, он просто лавирует между различными силами в регионе. К нам он продолжает относиться неприязненно, но я хочу заметить, что среди хивинцев есть мощная сила в лице средних и мелких земельных владельцев и дехкан-крестьян, которые начинают с надеждой смотреть в нашу сторону. Они просто жаждут порядка и спокойной жизни под крылом сильной власти. А местные ханы и эмиры им это предоставить не могут. Мне кажется, что в будущих наших активных шагах в этом регионе мы должны опираться именно на них.