4
А пока Николенька Муравьёв бегал по Летнему саду, в нём происходили довольно важные события государственного значения. Не спеша прохаживаясь по главной аллее, император вдруг натолкнулся на высокого импозантного мужчину в тёмно-коричневом фраке, белом жилете, с искусно-небрежно повязанным белым, очень широким галстуком под самый подбородок, в палевых замшевых кюлотах, в сапогах с отворотами и — о, ужас! — в высокой шляпе с круглыми полями. И такие шляпы, и такие фраки были строжайше запрещены в Российской империи лично императором Павлом. А мужчина в этом элегантном костюме для верховой езды спокойно прогуливался по аллеям Летнего сада, словно шагал по Люксембургскому саду или Гайд-парку, под нос напевал какую-то песенку, очень смахивающую на Марсельезу, и нахально размахивал стеком[4]. Прохожие шарахались от него как от зачумлённого.
Круглое, плоское лицо императора посинело, на лбу выступил пот, глаза просто выкатились из орбит, голые веки, на которых почти не было ресниц, часто заморгали. Царь от возмущения не мог слова вымолвить, уставился налившимися кровью глазами на непринуждённо приближающегося к нему франта и беззвучно шевелил толстыми губами. Пожалуй, именно сейчас он был безобразен в наибольшей степени, как и обычно в минуты сильного гнева.
— Это что же творится такое? — наконец смог прореветь Павел Петрович, как дикий зверь, сиплым низким голосом, внезапно срывающимся на очень высокие ноты. — У нас что, произошла революция, и я уже не русский император, и французские якобинцы запросто расхаживают по улицам моей столицы в своих поганых фраках и круглых шляпах?
Но высокий мужчина, поигрывая стеком, свободно и непринуждённо подошёл к императору и, сняв шляпу, поклонился. Только тут царь узнал английского посланника Уитворта, вот уже двенадцать лет представляющего владычицу морей в Петербурге.
— Вы что же, лорд, не знаете, что в пределах моей империи эта одежда запрещена? — спросил его Павел и закусил нижнюю губу, трость в руке тряслась от припадка бешенства, с которым монарх боролся из последних сил.
— Подданному Георга Третьего никто не может запретить носить шляпу. У нас свободная страна, но, Ваше Величество, что мы будем спорить по пустякам? Давайте обсудим более важный вопрос, чем покрой одежды и форма шляп. Оставим их портным, а сами займёмся дипломатической выкройкой, что более достойно российского императора и посла, как вы утверждаете в вашей Северной Венеции, коварного Альбиона.
И тут ловкий англичанин подхватил под локоть императора и увлёк его на боковую дорожку сада, одновременно сделав стеком жест свите оставаться на месте. По всем придворным законам это была неслыханная наглость. Открыв рты, генерал-адъютанты, статс-дамы, фрейлины и камер-пажи с замиранием сердца ждали, что же сейчас последует. Но две фигуры, одна низенькая, плотная, Павла Петровича, и высокая, стройная, лорда Уитворта, медленно удалялись. Мерно рокочущий по-французски голос английского посла звучал всё глуше и глуше. И ничего не происходило.
А дело в том, что Павел Петрович был патологическим трусом и, когда его гнев натыкался на решительный отпор, поджимал хвост. Однажды во время смотра одного из гвардейских полков император разгневался по пустяку и поднял свою трость, чтобы ударить офицера. Тот громким голосом отдал команду своим солдатам: «Заряжай!»
— Извините, а почему вы отдали эту команду? — спросил вежливым голосом царь, хотя секунду назад рвал и метал.
— Разве? — невозмутимо ответил офицер. — Я, наверно, обмолвился. Отставить заряжать ружья, — добавил он.
Павел Петрович осмотрел с опаской строй солдат, автоматически исполнявших любую команду, поблагодарил офицера за верную службу престолу и быстренько удалился. Правда, вскоре разжаловал офицера и сгноил в каземате Петропавловки.
Так и сегодня, когда лорд Уитворт невозмутимо взял его под руку и повёл по аллее, непринуждённо беседуя, император просто испугался.
«Чем же вызвана подобная бесцеремонность? — спрашивал себя Павел Петрович. — Что-нибудь произошло, о чём мне не успели донести? Что-то же за этим кроется?!»
И император решил отложить гнев до более подходящей минуты. А теперь склонил голову и слушал английского дипломата, который в одном из своих перехваченных тайными агентами царя писем своему правительству называл российского императора сумасшедшим. Павел Петрович сильно гневался по этому поводу и потребовал от английского кабинета сменить посла. Но тот всё никак не покидал такой гостеприимный Петербург, а сейчас вдруг предпринял столь неслыханный в дипломатической практике демарш.