— А профессор?
— Для него это уже детали, пусть и довольно любопытные. Давай-ка еще. — Энди показал на свой пустой бокал.
Глеб разлил коньяк. Они салютовали друг другу бокалами, сделали по глотку и продолжили.
— Как знать, Глеб, может и нас в свое время скорректировал какой-нибудь инопланетный Снайпс?
— Вряд ли.
— Это потому, что мы получились не очень, да? Но наш «Снайпс» вполне вероятно мог быть вообще не антропоморфным, так что не удивительно.
— А что это у Снайпса здешнего за «последний шаг»?
— По-моему, это самогипноз.
— ДНК человека положила предел их фантазиям?
— И слава богу. Им и так удалось больше, чем положено человеку. А я, если честно, устал. И от того, что тебя каждый день призывают предвкушать новую эру (представь, можно устать от созидания мира Добра!), и от их бесконечной, бездарной скоблежки. (Почему мир грядущего счастья создается в унылых дрязгах?) Да! Оцени, профессор в порядке компромисса, дабы задобрить Ульрику, соизволил убрать у всех альфов генетическую предрасположенность к онкологии. — Энди начал хохотать. — Поставить крест на их будущей цивилизации и избавить от рака, до которого просто не будут доживать, если у них нет цивилизации.
Глеб заразился от него этим хохотом.
Уже на крыльце (Глеб вышел его проводить) Энди, глянув в окошко Марии, сказал:
— Я предлагал им скрестить твою соседку с современным человеком.
— Это пошло.
— Нет, я имел в виду пробирки и всё такое, ничего фривольного, — замахал руками Энди. — Конечно, пошло. Но когда тебе всё время долбят: истина, смысл. А я вот, знаешь, мне бы просто жизни. Понимаю, да — «просто жизни» это тоже химера, только, в отличие от их химер без всего этого пафоса трансценденции и трансцендентного. В ней скепсис, уже хорошо, не так ли? «Просто жизнь» не дотягивает, конечно, она ниже истины, смысла…
— Но в ней есть что-то такое, чего не хватает истине, смыслу? Ты, Энди, начал об этом?
— «Просто жизнь», быть может, отчасти низка, но права — ниже, но шире истины, смысла.
— Может, была бы права, — ответил Глеб, — если бы не была сколько-то пошлой и с извечной своей претензией на тотальность.
— Но я имею право на пошлость, — начал Энди, — если она не агрессивна и…
— Это тоже химера, — перебил его Глеб.
— Право на пошлость?
— Пошлость без агрессии.
— А-а, ну да. То есть тебе вслед за Ульрикой тоже надо вступать в клуб профессора Снайпса. Ты же их — их до мозга костей. Я понял! А волею судеб тебя прислали закрыть нашу лавочку. — Далее, без перехода: — Как только профессор не бросился на поиски гена пошлости? Надо будет ему подсказать. Но право я всё равно имею.
— Но ведь ты не часто им пользуешься?
— Ты, кажется, пытаешься льстить?
9. Олени
Мэгги постучалась к Глебу, сказала почему-то шепотом:
— Пойдем быстрее.
Он прошел за ней следом в открытую настежь дверь Марии. Неужели случилось что-то? В коридорчике ее небольшой квартиры толпились люди. Это те, кто не уместился в ее крошечной гостиной. Вся команда станции собралась здесь. В недобром предчувствии Глеб протиснулся вперед. В благоговейной тишине все стояли и смотрели. На дальней стене комнаты, над диваном нарисованы олени: красный, зеленый, синий, еще не до конца просохшей густой гуашью. Они были похожи, сколько-то были похожи на наскальную живопись палеолита, только не было сцены охоты, оленям ничего не угрожало.
Мария стояла ту же, перепачканная краской до кончика носа.
Ульрика шепнула Глебу:
— Шла мимо, глянула в ее окошко и вот… Мы давно уже не думали ни о чем подобном.
— Да-а, — попробовал сказать кто-то и сам же осекся.
— Коллеги, — наконец-то сказал профессор каким-то глухим голосом. — Пойдемте. Мария утомилась от нашего внимания.
— Я останусь, — сказала Мэгги. — Помогу отмыться. Самой ей не справиться.
Поздним вечером Глеб зашел к ней. Собирался постучаться, но дверь оказалась не запертой, только прикрытой. Он хотел посмотреть на оленей в темноте, при нижнем свете. Мария, переодетая в чистое, отмытая стараниями Мэгги, спала на диване под этим своим рисунком. Спала, свернувшись калачиком, спрятав нос куда-то под руку, не по-обезьяньи даже, по кошачьи. Глеб догадался, что она сквозь сон сознает, чувствует его присутствие, но она не открыла глаз, ее дыхание ровно — она доверяет Глебу.
Он смотрел на оленей с нижней подсветкой (хорошо, что у Марии, видимо, уже не хватило сил, чтобы встать и выключить свет). Сейчас они были совсем уж похожи на пещерные рисунки древних людей Земли. Но красный олень улыбался. Была ли эта робкая его улыбка тогда, днем, а он не заметил, или же Мария, окрыленная успехом, пририсовывала после?