Глеб пригубил из чашки, вкус действительно был потрясающий, но он понимал, что ему не справиться с целой чашкой, поставил на столик, что рядом с креслом.
— Ты должен поспать, — говорит она. — Спать. Спать. Спать.
— Ладно. — Он уже не смог сказать вслух, а только мысленно. — Ладно. И чтобы без сновидений, тихо, кротко как в детстве.
— Независимо от причуд профессора Снайпса, независимо от его химер — всё, что мы делаем здесь, уникально, и прерывать экспедицию, закрывать станцию нельзя.
— Они не поверили заверениям НАСА, что у меня нет полномочий на остановку эксперимента и консервацию станции, — про себя улыбнулся Глеб.
— Нельзя. Нельзя. Нельзя.
— Черт возьми, люблю, когда меня гипнотизируют, — хотел было сказать Глеб, но не смог, заснул тем самым сном, о котором и говорила Мэгги.
4. Ульрика на связи
Вернулась к себе уже затемно, усталой и злой — то, над чем они втроем колдовали в лаборатории, не получилось. Вообще. Ложной оказалась сама посылка, а профессор всё не хотел признавать. Ну да ладно. Завтра на свежую голову. Ах да, завтра мистер Терлов начнет дознание, расследование, как у них на Земле это теперь называется? Значит, день, скорее всего, пропадет даром. И если б только один-единственный день. Что же, потерпим этого зануду, чистоплюя, куда ж деваться. Ради дела, да? А профессор зря решил окунуть его с головой в племя альфа. Завтра он будет брать реванш за то, что сегодня блевал на наших глазах.
Зануда-то он зануда, но кажется вполне искренним, даже чистым, наивным, быть может. С такими нельзя хитрить. Если поймает на хитрости (он же умный, да? И тщательно подготовился к своей инспекции), так вот, если поймает на неправде в какой-то частности, не поверит твоей правдивости в главном. Таких, как он, берут правдой и только правдой. Правда, не вмещаемая его сознаньицем, приведет к недоумению, может, даже к параличу воли. В чем он, как честный человек, сознается перед ними и перед НАСА. Ну, а пока Земля будет вникать во всё это (а вникать придется не только в факты, но и в душевные муки своего эмиссара), они успеют сделать главное, то, ради чего и затеяли всё вообще.
Итак, она усмехнулась, задавим господина инспектора правдой. Надо только самим вспомнить, где у них начинается и где кончается правда.
Ульрика налила молоко в блюдце, поставила на пол перед своей трехголовой кошкой (еще один результат вмешательства Ульрики в естественный ход событий) по имени Нэсси. Нэсси с энтузиазмом принялась лакать в три языка.
Ульрика прошла в комнату, к столу, села в кресло. У нее сегодня сеанс связи с Вильямом. Бьет ли ее дрожь, как когда-то? Сегодня пустота и только. А пустота не может бить, она ничего не может — только вгоняет… в пустоту?! Эта тавтология, дурновкусие опустошенности. Это слова, что призваны придать пустоте хоть что-то в смысле качества, свойства, формы. Это бездарность слова.
— Алло! Алло! — шаркающий голос Вильяма.
— Привет, Вилли! — Ульрика пытается быть радостной. И вдруг чувствует, что она и в самом деле радуется, рада. Ей становится легче. Зажим внутри ослаб. Она будто удостоверилась в реальности, чего вот только? Чувства? Души? Самой себя?
— Как ты? — не спрашивает, а скорее говорит Вильям.
Она начинает рассказывать как . Знает, ему неинтересно, и, в общем-то, неинтересно ей. Но ради того, что не сводится к этому их отчуждению, не обусловлено им… но есть ли это? Было. Должно быть! Не может не…
— Извини, — говорит Вильям, — мне надо идти, у нас сегодня групповая терапия, а потом мы с Генри и Эльзой играем в лото.
— У нас? — переспросила Ульрика.
— У нас в доме престарелых, — он понял ее вопрос.
— Как давно ты там?
— Как давно? — Вильям добросовестно пытается ответить, ему кажется, что он там всегда.
— Сразу после смерти Марты. — Наконец сообразил, отсчитал он. — Здесь проще по быту и такая прекрасная библиотека. Только вот Эльза слишком уж мнит о себе.
В прошлый сеанс их связи Вилли с Мартой жили на каком-то острове в греческом архипелаге, Вилли каждый день ходил купаться в Эгейское море. Или же надо говорить «ходил плавать»?
— А помнишь, Ульрика, как мы с тобой убежали от всех от них в Альпы, в мотель, на все каникулы. — Он пересказывает ей ту их пору, счастливую, лучшую самую — они были юные, пьяные от любви, свободы, предвкушения грядущего… Сознавали жизнь, были жизнью, мечтами о простом человеческом счастье протяженностью в жизнь и, одновременно, о мирах дальнего космоса, что не укладываются в земные мерки пространства и времени… Он рассказывает подробно, он помнит, прекрасно помнит детали, но рассказывает только из такта — он понимает, чего ждет от него Ульрика, и не хочет ее огорчать. Он знает, ему положено говорить обо всем этом. Он не вправе ее разочаровывать и, быть может, в какой-то мере пытается доказать себе… Что не пережил еще душу, сердце, память?.. Это рутинная работа по удержанию памяти, что же, доктор велел ему разгадывать кроссворды, следить за новостями. И он не должен расстраивать Ульрику.