Мать-земля— это прежде всего черное, рождающее лоно земли-кормилицы, матери пахаря, как об этом говорит постоянный ее эпитет «мать-земля сырая»:
Мать сыра земля, хлеборрдница.
Но ей же принадлежит и растительный покров, наброшенный на ее лоно. Он сообщает ее рождающей глубине одеяние софийной красоты. И, наконец, она же является хранительницей нравственного закона, — прежде всего закона родовой жизни.
К ней, как к матери, идет человек в тоске, чтобы на ее груди найти утешение. Иосиф Прекрасный, проданный братьями,
К матушке сырой земле причитает:
«Увы, земля мать сырая.
Кабы ты, земля, вещая мать, голубица,
Поведала бы ты печаль мою».
К ней же взывает Иаков, неутешный отец:
Земля, земля,
Возопившая ко Господу за Авеля,
Возопи ныне ко Иакову.
К матери-земле идут каяться во грехах:
Уж как каялся молодец сырой земле:
«Ты покай, покай, матушка сыра земля».
Едва ли стоит упоминать, что земля, как в греческом мифе, помогает и призывающим ее в бою героям. Феодор-тирянин, утопая в пролитой им жидовской крови, обращается к земле:
Расступися, мать сыра земля,
На четыре на стороны,
МАТЬ-ЗЕМЛЯ
==75
Прожри кровь змеиную,
Не давай нам погибнути.
Христианизируясь, подчиняясь закону аскезы, мать-земля превращается в пустыню— девственную мать, спасаться в которую идет младой царевич Иосаф.
Научи меня, мать пустыня,
Как Божью волю творити,
Достави меня, пустыня,
К своему ко небесному царствию.
Похвала пустыне является одной из очень древних тем монашеской литературы Востока и Запада. Но ее развитие в русском стихе подчеркивает особые интимные черты в отношении русского народа в красоте земли. Действительно, красота пустыни — главная тема стиха, который так и начинается в некоторых вариантах:
Стояла мать прекрасная пустыня.
Так как краса пустыни — девственная, весенняя, не плодоносящая красота, то она сообщает святость материнства весне:
Весна, мать красная,
Красота пустыни безгрешна, - она сродни ангельскому миру:
Тебя, матерь пустыня,
Все архангелы хвалят,
Во тебе, матерь пустыня,
Предтечий пребывает.
Недаром пустыня и отвечает «архангельским гласом». Святая красота, утешая пустынника, настраивает на тихие, светлые думы:
Есть честная древа —
Со мной будут думу думать;
На древах есть мелкие листья —
Со мной станут говорить;
Прилетят птицы райския —
Станут распевать...
Это райское состояние пустынника только оттеняет суровость его телесной аскезы. Житие в пустыне жестокое:
Тут едят гнилую колоду,
А пьют воду болотную.
==76 Г. П.
Но и такая жизнь сладка царевичу, прельщенному красотой пустыни:
Гнилая колода
Мне паче сладкого меда
Здесь возникает интересный вопрос: не создается ли конфликт между аскезой и красотой («похотью очей») и как разрешает его народный певец?
Сама диалогическая форма — беседа царевича с пустыней — дает возможность различных подходов к этой труднейшей проблеме аскетики: искушению Красотой. Различия вариантов увеличивают для нас сложность проблемы, которая, несомненно, ощущается певцом, но поставлена им с чрезвычайной осторожностью. Прежде всего, отметим крайние варианты:
Я не дам своим очам
От себе далече зреть,
Я не дам своим ушам
От себе далече слышать.
Это крайний аскетический взгляд, указующий на опасность бесцельного созерцания. Он не характерен для господствующего настроения стиха, как и противоположный ему идеал бесконечного любования:
Разгуляюсь я, млад юноша,
Во зеленой во дубраве.
Или же, принимая их оба, надо подчинить их основному мотиву тихого, музыкального, обращенного внутрь сомерцания.
Во всем диалоге пустыни с царевичем она, мудрая руководительница, испытывает его суровостью телесной аскезы, но не предостерегает его от соблазнов красоты. Есть, однако, один очень существенный мотив1, проходящий сквозь все варианты, который как будто бы действительно говорит об искушении красотой: