Выбрать главу

                                              РОССИЯ И СВОБОДА                                      

==301

литературу. Мы с радостью, граничащей с умилением, наблюдали, как на маске железного большевистского робота 20-х годов постепенно проступают черты человеческого лица. Может быть, — и это даже вероятнее, — что то была скорее эволюция  цензуры или литературной политики партии, чем живой жизни. Все-таки советский человек, хотя бы с наганом в руках, был человек. И ему свойственны были, вероятно, и тогда, когда они считались запретными, и дружба, и любовь к женщине, и даже любовь к родине. Но  в тоталитарном строе государство воспитывает людей, их чувства, их мысли, самые интимные. И мы приветствуем официальное воскрешение человечности, мы радуемся, узнавая в советском герое черты любимого русского лица.

                Эта эволюция далеко не закончена и происходит с частыми  и болезненными перебоями. Еще слово «злой», как в первые годы Чека, употребляется в положительном смысле; иной раз злою называется даже русская земля. Война принесла с собой, естественно, аналогию мести и жестокости. Но та же война разбудила ключи дремавшей нежности — к поруганной родине, к женщине, жене и матери солдата. Нет пока никаких признаков  пробуждения религиозного чувства. Новая религиозная политика (НРП) остается в пределах чистой политики. Но и это со временем придет, если религия действительно составляет неотъемлемый атрибут человека; когда-нибудь метафизический голод проснется и в этом примитивном  существе, живущем пока культом машины  и маленького личного счастья.

                Завершится ли эта внутренняя эволюция возрождением свободы, это другой вопрос, на который опыт истории, думается, не принадлежит к инстинктивным или всеобщим элементам  человеческого общежития. Лишь христианский Запад выработал в своем трагическом средневековье этот идеал и осуществил его в последние столетия. Только в общении  с Западом Россия  времен Империи  заразилась этим  идеалом и стала перестраивать свою жизнь в согласии с ним. Отсюда как будто следует, что если тоталитарный труп может быть воскрешен к свободе, то живой воды придется опять искать на Западе.

                Многие  думают, что на этот раз России незачем идти так далеко: она уже накопила в своей литературе такие ценности свободолюбия,  которые могут зажечь священный

==302                                                     Г. П.

  огонь в новых поколениях. Думать так — значит страшно   переоценивать значение книги в развитии души. Мы почерпаем в книгах лишь то, чего ищет наше сознательное   или бессознательное «я». Вспомним, что Шиллер остается   классиком в школах Германии, что Евангелие читалось в   самые мрачные  и жестокие века христианской истории.   Комментаторы  или дух времени всегда приходят на помощь, чтобы обезвредить духовные яды. В России давно уже   читают с увлечением классиков, но там, по-видимому, не приходит в голову перенести в современность сатиру Гоголя или   Щедрина. Да и только ли свободолюбию учат русские классики? Гоголь и Достоевский были апологетами самодержавия,   Толстой — анархии, Пушкин примирился с монархией Николая. Как читают классиков в Советской России? В дни лермонтовского юбилея все писали о поэте «Валерика» и «Родины» как   о русском патриоте, дравшемся на Кавказе за  российское великодержавие. В сущности, только Герцен из всей плеяды XIX   века может учить свободе. Но Герцен, кажется, не в особом почете у советского читателя.

                Если же солнце свободы, в противоположность астрономическому  светилу, восходит с Запада, то все мы должны  серьезно задуматься о путях и возможностях его проникновения в Россию. Одно из необходимых условий — личное общение, —  сейчас чрезвычайно облегчено войной.  Война в освобождении  России — факт двусторонний. Ее  победоносный конец, бесспорно, укрепляет режим, доказывая, путем проверки на полях битв, его военное превосходство перед слабостью демократий. Этот аргумент действует  даже на иных либералов из русской эмиграции. Но, с другой стороны, война открывает для миллионов русских воинов возможности личного общения  с Западом. Для того  чтобы демократические идеи Запада могли импонировать  москвичам, необходимы два условия — в сущности, сводящиеся к одному. Запад должен найти в своих идеалах опору для более удачного, более человечного решения социального вопроса, который до сих пор, худо ли, хорошо ли,  решала лишь диктатура. Во-вторых, московский человек  должен встретить в своем товарище, воине-демократе, такую же силу и веру в идеал свободы, какую он сам переживает, или переживал, в идеал коммунизма. Но это означает для демократа, отрицательно, нетерпимость ко всякой ти-