Много всяких бед хлебнули мы во время этого путешествия. Но было много и радостного.
На всю жизнь всем сердцем полюбил я Артема Веселого — писателя и человека…
1961 г. 15
Из воспоминаний Николая Абалкина
Николай Александрович Абалкин (р. 1906). Родился в Самаре. Журналист, театровед.
Артем Веселый зашел в редакцию «Волжской коммуны» […]
Высокий, могучий, медно-красный, словно насквозь прокаленный солнцем, он взахлеб жил Волгой. И эту волжскую настроенность души своей (незадолго перед этим вышла его певучая «Гуляй Волга») ему не хотелось сбивать литературной изысканностью речи столичного писателя, заглянувшего в редакцию провинциальной газеты.
Да и по виду своему не очень-то он был похож на служителя муз. В светлой чесучевой косоворотке с вышитыми голубыми васильками на расстегнутом вороте он походил скорее на крепко скроенною мастерового человека, вышедшего прогуляться в воскресный день. А еще больше, пожалуй, походил он на волжского богатыря-крючника, который взвалив на спину тяжелейший многопудовый груз, может играючи сбежать по прогибающимся сходням с баржи на берег…
В тот спокойный летний день, казалось, ему не было никаких дел до литературы. Вот он берет у меня со стола «Литературную газету», разворачивает ее, взглядывает на заголовки статей и сразу же дает свой нелестный комментарий:
— Как на базаре!.. Толкаются, ругаются, наступают друг другу на ноги…
Отмежевавшись от этих шумных литературных баталий, он складывает газету и приглашает к себе в гости:
— Заглядывай в мой вигвам!.. Уха будет!..
«Вигвам» Артема — старая, видавшая виды палатка, разбитая на песчаном волжском берегу напротив Куйбышева. В тот год не спеша спускался он на простой рыбацкой лодке из Кинешмы в Астрахань с двумя своими дочурками, бойкими, жизнерадостными пионерками Гайрой и Фантой.
Для Веселых нашлось бы, конечно, место и в гостинице, но они дали твердый зарок: за всю поездку ни одного дня под крышей…
Закончив пораньше свои редакционные дела, мы, уже под вечер, отправились на лодке в гости к Артему… Еще издали обнаружили на пустынном берегу лагерь Веселых. На высоких тонких кольях были развешаны сети […]
В палатке нашлось место для всех. Можно было немного подремать перед рыбалкой.
И вот уже лагерь притих…
В предрассветный, еще неясный час Артем […] заглянул в палатку и осторожно, чтобы не разбудить девочек, шепнул:
— Волна легла.
Это был для нас сигнал подъема.
В тишине мы забираем сети и заходим в прохладную воду: ловись рыбка большая и малая…
Вот уже закончен первый заброд, и первая добыча в наших руках. […]
О многом было переговорено у костра Артема! О книгах, написанных и не написанных, о современниках и классиках, замыслах на будущее и о делах самых ближайших…
Еще два месяца будут спускаться Веселые на своей лодке вниз по Волге. А сейчас хорошо бы подбиться к плотам, которые не сегодня-завтра пройдут мимо Куйбышева, и побыть дня три-четыре вместе с плотовщиками, добраться вместе с ними до Хвалынска.
— А зачем это? — спрашиваю я Артема.
— Может, словечко какое услышу, — отвечает он.
Ради одного слова для будущей книги собирался писатель провести несколько дней на плоту.
Ответ Артема запомнился на всю жизнь. Писатель сказал о самом важном — о народных истоках своего творчества 16.
Из воспоминаний Федора Попова
В 1936 или 1937 году, когда я был в Москве, у меня с Артемом зашел разговор о подхалимстве, о том, как некоторые критики быстро меняют свои оценки в зависимости от конъюнктуры, от мнения высокопоставленных лиц.
Артем с большим сарказмом рассказал мне несколько случаев, относящихся к теме разговора, из практики некоторых московских писателей. Фамилии писателей и сущность этих случаев я сейчас не помню. Артем сказал, что задумал рассказ на эту тему.
В областном городе местный драматург написал пьесу, которая была принята к постановке. На премьеру собрались главным образом писатели, критики, а также всякая окололитературная публика.
Сидевший в ложе первый секретарь обкома хмуро смотрел на сцену. Когда кончился первый акт, секретарь с недовольным выражением лица покинул ложу.
Все решили, что пьеса секретарю не нравится, и в зале не раздалось ни единого хлопка.
Во время антракта в фойе критики и многочисленные знакомые автора пьесы старательно его обходили.