Начался второй акт.
Во время антракта секретарю доложили о выполнении плана хлебозаготовок — и его настроение изменилось. Он улыбался, один раз по ходу пьесы бросил одобрительную реплику, а когда кончилось действие, стал громко аплодировать. Разумеется, публика устроила овацию. В антракте автор был окружен плотной стеной знакомых и поклонников, которые выражали ему свое восхищение.
Вот приблизительное содержание рассказа «Улыбка первого секретаря». Конечно, я не в состоянии вспомнить точные выражения Артема, у него это выходило очень хорошо.
Как-то в 37-м пришел к Артему на улицу Горького. У него на столе пачка общих тетрадей в коленкоровых переплетах. «Вот, говорит, собрал, хочу отнести к матери — мало ли что… Тут есть неопубликованное».
В другой раз приехал в Москву, позвонил. Мужской голос стал настойчиво допрашивать; кто да откуда. Ну, я и повесил трубку, догадался, что его нет. Время было такое… 17
Из воспоминаний Александра Аборского
Александр Иванович Аборский (род. 1911), журналист, писатель, автор книг «На Мургабе» (1940), «Каракумское лето» (1962) и других.
Летом 1936 года Артема Веселого пригласили в Ашхабад писать сценарий о борьбе с басмачеством. […]
Я работал тогда в городе Мары уполномоченным в Союзе писателей по области. Получил из Ашхабада задание: встретить Артема Ивановича и помогать ему в течение нескольких дней. […]
Встреча с именитым москвичом вызвала жгучий интерес и, не скрою, чувство робости. Еще бы: я, начинающий литератор, вчерашний железнодорожник, а тут — а тут сам Артем Веселый!.. Он приехал на три дня, устроился в скромном номере гостиницы на Хорасанской, близ вокзала, но в номере не засиживался, только ночевал.
Его здесь занимало многое. Природа оазиса, быт простого народа, следы исторического прошлого, в первую очередь — период вхождения Туркмении в состав России, битвы гражданской войны и начальный период социалистического строительства. Он ведет беседы с людьми, тому же посвящены и наши экскурсии по оазису с утра до ночи.
Не мог Артем Иванович миновать и древнего Мерва, куда мы с ним прибыли с утра и где бродили до полудня по развалинам двухтысячелетнего города. […]
В окрестностях Байрам-Али заглянули в одну колхозную бригаду. Зеленое море хлопчатника, круглоголовые кибитки, шумная детвора плещется в арыке, мужики что-то везут на арбах, запряженными осликами, женщины валяют кошмы, смачивая их арычной водой. […] Здесь, пожалуй, уместно сделать небольшое отступление, и мы забежим вперед на тридцать лет. Где-то в начале шестидесятых годов группа писателей России гостит в Туркмении […]
Приезжали и в древний Мерв. Мне довелось с поэтом Михаилом Дудиным осматривать те же самые места, которые некогда посещал Артем Веселый. Я вспомнил об этом, и Михаил Александрович был приятно удивлен таким «совпадением»…
— А знаешь, ведь это замечательный писатель, революционер, комиссар. Ушел без времени… и не по своей вине.
Значительно позже, уже в семидесятых годах, мы прочитали стихотворение Дудина с подзаголовком «Памяти Артема Веселого».
… Но вернемся в середину тридцатых, в центр Мургабской долины. Времени мало. У гостя истекает срок командировки, пора на вокзал к скорому поезду Москва — Ашхабад.
В вагоне он сожалеет, что не съездили мы в деревню Шортепе к моему другу народному шахиру Ата Салиху. И о Кушке […]
Три дня пролетели, будто три часа, но остался от этой встречи след неизгладимый 18.
Из воспоминаний Николая Любимова
Николай Михайлович Любимов (1912–1992) — в начале 30-х годов молодой литератор, впоследствии известный переводчик Рабле, Сервантеса, Пруста и других европейских писателей. В 1934 году был выслан органами НКВД в Архангельск. Работая в местной газете, Любимов подружился с Глебом Алексеевым, приехавшим на Север в составе бригады писателей. Впоследствии тот познакомил его с Артемом Веселым.
Мне нравятся прозаики и поэты, которые нравятся Воронскому: Сергей Есенин, Алексей Толстой, Сергей Клычков, Всеволод Иванов, Борис Пильняк, Артем Веселый […]
Псевдоним, который взял себе Николай Иванович Кочкуров, — Артем Веселый, — можно было воспринять как горькую его насмешку над самим собой и над его трагической эпопеей «Россия, кровью умытая»… Угрюмец, молчун… Все думает, опустив наголо остриженную голову, какую-то хмурую думу. По виду совсем не писатель. Одевается по-рабочему скромно и просто. Черты лица — в самой своей грубости — благородные, свидетельствующие о том, что он не из охлоса, а из плебса, не из черни, а из народа. Я тогда не знал, что Артем (имя, которое он сам себе дал, к нему приросло: все давным-давно забыли, что во святом крещении он — Николай, и называли его не иначе как «Артем») — сын волжского грузчика, но я сразу почувствовал в нем волжанина с азиатчинкой в крови: на это указывал разрез глаз и непокорное их выражение. Артема легко было себе представить на одном из Стенькиных устругов…