Подвижной, как сухой огонь, старый пекарь Ванякин лазил по району, собирая мужицкую дань. Никто не видал, когда он спит, ест. Прискачет — ночь-полночь — и прямо к ямщику.
— Запрягай!
— Хоть обогрейся, товарищ, — бабы вон картошки с салом нажарят, а утром, Бог даст…
— Давай, запрягай, живо!
Переобуется, подтянет пояса потуже и поскачет в ночь. […]
К богатым мужикам Ванякин был особенно немилостив; деревня боялась его, как огня палящего, и не было дороги, где бы его не собирались решить, но он только посмеивался и отплевывался подсолнухами; семечки грыз и во время речей, и на улице, и в дороге, не боясь ни мороза, ни ветра.
За крутой характер, за семечки и любовь к шибкой езде деревня окрестила его «Бешеным комиссаром».
Ванякин, зная, что хомутовцы придерживают хлеб, а глядя на них, и соседние волости не торопятся с разверсткой, собрал комбедчиков, партийцев и председателей волостных советов. Он рассказал им про положение на фронтах, «про заграничную революцию».
Кругом выходило хорошо, но советская власть все же пребывала в плачевном положении, потому что хлеба не хватало, а саботажу — во, хоть завались […]
Ванякин размотал еще речь и опять подвел:
— Граждане, надо учитывать критический момент республики. Попомним заветы отца нашего Карла Маркса, первеющего на земле идейного коммуниста… Еще он, покойник, говаривал: «Сдавай излишки голодающим, помогай красному фронту».
Советчики переглянулись и полезли в карманы за кисетами:
— Надо подумать.
— Культурно подумать.
И комбедчики в голос подняли:
— Думат богатый над деньгами, нам думать не с чем.
— Давай раскладку кроить.
— Погодь…
— Хле-е-еб?
Нам ваш Карла не бог.
Сельский мир раскололся. Беднота упрекала кулаков в том, что те занимаются спекуляцией и скот кормят пшеницей. Кулаки уговаривали крестьян не давать хлеба:
— Мужик ниоткуда ни одной крошки не получат, отними у него остатный хлеб, без хлеба мужик — червяк, поворошится, поворошится и засохнет… И вы в городу долго не продышите, передохнете, как тараканы морены. Все на мужичьей шее сидите […]
И орали и ругались, выходя только за порог до ветру, двое суток.
Все село под окошками слушало.
Выплыло на свет много такого, от чего сам Ванякин ахнул. Из скупых рассказов татарских и чувашских делегатов удалось уяснить, что главную тяготу разверстки волисполком переложил на глухие деревушки, откуда уже было вывезено по двадцати пяти, вместо шестнадцати пудов с тридцатки; там давно люди ели дубовую кору, скотины оставалось по голове на двенадцать дворов, да и та от бескормицы подвешивалась на веревки и дохла.
Списки обложения пришлось пересоставлять сызнова, и на третьи сутки, выкачавший весь голос, Ванякин просипел:
— Шабаш… Разъезжайтесь до завтрева по домам, поговорите со своими обществами. Решайте, добром будем делаться или откроем войну…
Прошли сроки, назначенные Ванякиным, а хлеб мужики не везли. Они надеялись на скорую распутицу: дело шло к марту.
Хлеб у зажиточных крестьян Ванякину пришлось отбирать силой.
Продотрядники сбивали замки с амбаров и «зерном наливали мешок за мешком под завязку».
Положение в деревнях Поволжья вызвало недовольство крестьян. В Самарской губернии в марте 1919 года началось восстание. Оно получило название «чапанная война» (чапан — крестьянский кафтан).
Штаб восставших находился в селе Новодевичье Мелекесского уезда… Именно в таких крупных селах кулакам удалось склонить на свою сторону середняка и даже часть бедноты, такие села не без успеха сопротивлялись проведению хлебной монополии, сборам денежного и натурального налога, мобилизации в Красную армию.
Крестьянский мятеж и его подавление стали темой последней части «Страны родной». «Чапаны» под предводительством Митьки Кольцова пошли на Клюквин. Опасаясь, что город будет взят восставшими, советские власти начали эвакуацию.
Ревком мобилизовал рабочих, передал на фабрики оружие, призвал на помощь городу сельских коммунистов и приказал вывезти собранный по разверстке хлеб, «возложив ответственность за всю операцию на Гребенщикова и Ванякина…»