Выбрать главу

Внешне всё как будто кончилось хорошо, а стало быть, так можно сниматься. Просто берут кого-то и снимают. И получается.

На этом бы можно и кончить рассказ, но очень хочется прибавить несколько строк.

Так может сниматься ребенок, подросток. Может и взрослый, но при условии, что он согласен чувствовать и считать себя табуреткой, из которой талантом и руками других людей он будет на короткое время съемки превращаться в человека.

Сегодня, оглядываясь в детство, за прямым и правдивым отражением своей физиономии я, точно девушка, гадающая в крещенскую ночь, вижу там, в полумраке зеркальной глубины, знакомые, но во всем преобразившиеся фигуры взрослых. Теперь их добрые приветливые липа обрели совсем другое значение и смысл. Недаром говорят, что там, в Зазеркалье, скрыты и тайны прошлого, и черты грядущего.

Сперва видишь только близкое, знакомое лицо – что-то вроде портрета. Но потом, по мере того, как расступается мрак глубины, появляются наконец и очертания фигуры, и вся бездна, окружающая ее как огромное полотно картины, на котором портрет оказывается лицом человека, стоящего посреди длинного тюремного коридора с решетками, глазками в дверях и охранником у поворота на лестницу.

К великому сожалению, это мрачное пояснение того, что случилось с моим познанием окружавшего меня мира взрослых, слишком близко к правде. Теперь, обнаружив где-то под спудом в старых родительских бумагах какую-нибудь потертую фотографию, я мгновенно оказываюсь уже не в своем детском времени, а в том, которое выпало тогда на долю взрослых.

Была у нас дома фотография, на которой запечатлены я, моя мама и Анна Андреевна Ахматова. Снимок сделан в день моего рождения, и самое для меня важное в нем – настоящий, взрослый галстук, который по этому случаю они впервые повязали мне на шею. Увы, этот важнейший документ, зафиксировавший мой переход из детства в их взрослый мир, остался только в одной из книг, поскольку подлинник безвозвратно пропал в редакции. Но во время войны он скитался вместе с нами и был частичкой того счастливого довоенного житья, о котором всякий раз, разбирая на новом месте вещи, я вспоминал с замиранием сердца.

Но то мое праздничное взросление упало на конец тридцатых годов. А реальное знание об этом страшном времени пришло только к завершению войны. Там, на фотографии, за плечами Ахматовой уже стояли расстрел Гумилева и первый арест их малолетнего сына Левы, исчезновение близких людей в Ленинграде и арест Мандельштама, который в моем детском «зеркале» – только строгий дядя, живший на верхнем этаже нашего подъезда. В тот вечер Анна Андреевна была у него в гостях. Приехавшие с обыском люди запретили ей выходить, и только под утро, когда арестованного сажали в машину, Ахматова смогла покинуть развороченную квартиру.

А мама в те времена совсем осиротела. Одного за другим арестовали во Владимире и дедушку, и бабушку – врачей, которых знал весь город. Их дом, где, как в раю, с самого детства проводил я лето, опустел. Но не надолго, так как вскоре комнаты заселили по принципу коммунальной квартиры.

Дед не дождался ссылки. Он умер в «знаменитой» владимирской тюрьме. Бабушку отправили по этапу на полный срок. Примерно тогда же в Москве забрали ее брата, Николая Васильевича Нарбекова, ученого, преподававшего в Тимирязевской академии. Остались жена и пятеро детей: четыре девочки и сын Никита. Он добровольцем ушел потом на фронт и вскоре был убит на Волге. Две девочки Нарбековы и их слепая няня Феня в эвакуацию приехали к нам в Бугульму.

В этой большой семье работала только мама. Все вместе мы размещались в комнате с огромной русской печью, на которой спали няня и одна из девочек. Мама, мой младший брат и другая девочка – за перегородкой. Я и средний брат – вокруг стола. И это – реальное детство времен войны.

Тогда сестры Нарбековы были просто как любимые старшие сестрички. Так именно и сняты мы на одной фотографии, где катаемся на санках с горы еще во Владимире. Но далее, уже в самой глубине «зеркала», эти девочки вдруг оказались потомками стариннейшего рода Норбековых, к которому принадлежал и великий Державин.

Мой рассказ о превращениях будет неполным, если не вспомнить о том сказочнике из главы о детстве, которого откомандировали у Петровых убаюкивать Петю. Во время войны он превратился для меня в знаменитого Михаила Зощенко, автора рассказов и сценок, исполняемых буквально на каждом концерте.

Много-много лет спустя он появился у нас на Ордынке совсем другим человеком. Это был его последний приезд в Москву.

Осень. По вечерам уже очень холодно, а Зощенко как-то легко одет. Но главное – на ногах мокрые туфли из парусины. Худое лицо его осунулось, и потому глубокие, всегда внимательные глаза кажутся совсем огромными. Он был уже болен и сторонился незнакомых, как затравленный зверь. К столу устроился возле мамы. Но до этого попросил ее вымыть стакан, налить чаю и больше ничего из угощений ему не предлагать.