— Ты что, сильно устал? — удивилась Милана, почувствовав отсутствие порыва в моих объятиях, когда я вошел в общежитие. Мы прошли на нашу кухоньку. Я снял рюкзак. Сел.
— Мила, я не могу понять, как, но я тебе изменил.
Молчание длилось не долго: — Глупый, я ушла от мужа, потому что мне нужен только ты. Медведева от мужа и сына не уйдет.
— Милая моя, я не смогу быть с тобой не потому, что у меня появилась женщина, продолжения отношений с которой наверняка не будет. Я предал наши отношения, в которых, кроме тебя и меня, никого не было, — комок стоял у моего горла. Я понял, что я действительно потерял. — Именно из–за этого предательства я никогда не смогу смотреть открыто в твои глаза, — выдавил я из себя.
— Ну, ты же мой, мой! — обняла она меня.
— У меня нет права и на йоту быть именно твоим, именно тебя я не достоин!
Я ушел в другое общежитие к своим однокурсникам. Никто ничего не спрашивал. Большинство девушек курса в своем кругу, как я узнал от них через двадцать лет, переживало это событие, осудило меня за измену Милане и, по их мнению, низменный нечестный поступок по отношению к Василию Вячеславовичу, одному из любимых преподавателей и мужу Сары. Милана через полгода вернулась к мужу. Она любила меня. Через пять лет, когда я уже был во Владивостоке, мы встретились. У нас завязалась переписка. У меня предстояла поездка в Новосибирск. Милана собиралась уехать из страны. Вот ее последнее письмо перед отъездом в Израиль.
Лапчена мой милый!
От твоих писем веет такой нежностью, в них весь ты, мне даже душно становится. Ты знаешь, я испытываю такое неповторимое волнение и у меня возникает вихрь эмоций и возникает впечатление, будто бы я иду не на почтамт, а к тебе. И хотя умом четко понимаю, что тебя не может быть там, но сердце не верит. Если мы когда–нибудь встретимся, то только на почтамте! Я только там получаю необходимую мне дозу жизни, любви и, конечно, тоски. Любить и тосковать это совершенно неразделимые чувства. Рядом с тобой (ты же видел) никакой тоски и в помине не было.
Яшка, понимаешь ли ты в принципе, сколько много ты для меня значишь? Ну, я не знаю, можно ли это выразить в письме, чтобы это звучало искренне. Надо видеть твое лицо, глаза, слышать голос. Я повторяю это еще раз, что ты своим появлением снова дал возможность жить. И Нахимцев правильно говорит, что я просто чокнулась со своим Рахмановым. Правда, потом добавляет, что в этом и есть моя прелесть, но это уже не суть важно. Важно то, что раньше ты был для меня в буквальном смысле богом, в котором я в свое время разуверилась. Распалось то, что я себе напридумывала о тебе, а ты оказался просто настоящим мужчиной со всеми достоинствами и недостатками, но все–таки любимым мной мужчиной. И если от веры в бога можно иногда избавиться, то от тебя самого я не смогла избавиться практически все семь лет.
Все годы без тебя я жила совершенно растительной жизнью. Без чувств, желаний, интересов. Без особых эмоций. Я, правда, не знаю, на сколько бы еще меня хватило, если бы вновь не появился ты. Просто не знаю! Зато я знаю точно, что мужа я все–таки оставлю. Как выяснилось, я была слишком самоуверенной, когда говорила, что все образуется, что не собираюсь рушить семью, что все устоится. Все совершенно не так. Я должна быть свободна. И, как я поняла, в мужья–то мне вообще никто не нужен, наверно, даже ты. В теперешней моей семейной жизни теряется гораздо больше, чем приобретается. Тогда мне было все равно, я была угнетена морально, все рушилось прямо на глазах, все, во что я верила (или придумала). Я растерялась, даже не растерялась, а потерялась. Мне стало все равно, кто и куда меня поведет. Однако я довольно быстро поняла, что совершила, скорее всего, непоправимую ошибку. У меня не было сил стряхнуть эти, так называемые «узы». А сейчас все. Больше не могу!