На все лето и начало осени вся лаборатория выезжала на биостанцию института, расположенную недалеко — на одном из живописных островов Японского моря. Практически все брали с собой детей на «вольный выпас» на чистом морском воздухе и в буйной субтропической островной зелени. Вся ребятня, начиная с четырех–пяти лет, как правило, с утра уходила на берег под надзором старших мальчишек–школьников. Там они купались, рыбачили и добывали себе на пропитание разную морскую живность, которой начиная с полуметровой глубины изобиловало в те годы море. Работающие недалеко родители время от времени присматривали за этой беспокойной ватагой. Мы всей семьей летом также жили на острове. Своего сына мы начали везде брать с собой, когда ему исполнилось полтора года. Ему было немногим больше двух лет, когда мы первый раз поехали с ним на Камчатку. С самого малолетства он не мог пережить, чтобы без него происходило какое–нибудь событие: будь то ремонт лодки или мотора, поход за грибами или элементарный сбор клубники и гороха в огороде, не говоря уже о рыбалке или подводном нырянии. В его ручонках постоянно находились отвертки, пассатижи, всякие гайки, молоток или еле удерживаемый им рубанок. Поскольку он был весьма общительным и компанейским ребенком (ну и, вероятно, потому, что его отец был вторым по значимости в научном сообществе биостанции), его знала добрая половина населения острова. Когда нам случалось до позднего вечера задерживаться в море, то уставшая и полуголодная малышня приходила в кают–компанию, там они шли ближе к столу с едой. На вопрос: «Какую рыбу, Юрка, ты будешь есть?», он всегда отвечал: «Бб–альшу–ую», — какая это будет рыба: камбала, навага или окунь, его мало интересовало. Любимым развлечением этих охламонов было пугать девчонок и женщин. Они ловили щитомордника — ядовитую змею с сильно действующим ядом, слегка придавливали его и клали на крыльцо дома, дожидаясь, когда подойдет «жертва» женского пола и начнет в ужасе верещать. Это вызывало у сорванцов восторг и удовольствие. Дети, конечно же, скрашивали и делали полноценной нашу серьезную научную жизнь на острове, а некоторые из них по–деловому приобщались к ней, затем поступили в университет и пришли работать в наш институт.
* * *
Сейшельские ученые и правительство помнили наш кратковременный, но результативный визит для исследования их рифов и обратились в наш Институт с просьбой организовать полноправную совместную экспедицию по изучению рифов с американскими и сейшельскими учеными. Президиум ДВО РАН и его Океанографическая комиссия одобрили такую экспедицию на флагмане нашего научного флота, названного в честь одного из Президентов АН СССР. Шло время перестройки и «закрытый порт Владивосток» стал открытым городом. Мы стали готовиться к рейсу. Собрали ведущих ученых со всей страны, пригласили четырех известных американских ученых. Наш флагманский корабль позволял взять на борт 74 научных сотрудника. Окончательно все собрались в Сингапуре и пошли на Сейшелы.
Время похода до Сейшельских островов и обратно занимало львиную долю продолжительности всей экспедиции. Оставалось чуть больше двадцати чисто рабочих дней, за это время предстояло исследовать довольно много рифов, которые в этом регионе имеют большую протяженность и отличаются распространением на глубину иногда более сорока метров. Поэтому на исследование одного рифа уходило по четыре–пять дней. Работать приходилось практически без выходных с частыми переходами от одного рифа к другому. Ко второй половине экспедиции стали проявляться некоторая суета и поспешность в выполнении береговых и подводных работ, видимо, из–за боязни не успеть закончить работу в срок на очередном рифе. В тот день мы должны были до обеда доделать предыдущую работу на одном из рифов, а после обеда сняться с якоря и перейти на следующий риф. Мне с моей группой нужно было завершить описание кораллов и собрать их образцы на глубине 12 метров, на этой глубине можно находиться много часов без опасения получить кессонную болезнь. Воздуха из одного акваланга на этой глубине хватает почти на час даже при интенсивной работе. Затем я должен был подняться в лодку и перейти на соседнюю точку на глубине 20 метров. Там я мог проработать не более 20 минут, в противном случае должен был подняться на глубину 12 и 6 метров для рекомпрессии и вывода из кровеносных сосудов азота, который накапливается под давлением во время нахождения под водой. Эту точку мне не удалось найти с первого раза, опустившись немного раньше на глубину 30 метров, с которой я тут же вернулся в лодку. Со второй попытки мы точно попали в необходимую точку, в которой со вчерашнего дня остались неописанными некоторые кораллы. Я закончил работу менее чем за двадцать минут и стал подниматься наверх, чтобы провести рекомпрессию. При подъеме я обратил внимание, что поднимаюсь, перегоняя пузырьки воздуха. Этого нельзя было делать, так как может произойти баротравма уха или легких. В снаряжении водолаза для регуляции скорости подъема служит компенсатор плавучести, спустив из него воздух, вы уменьшаете скорость подъема. Когда я нажал на кнопку регуляции воздуха, вместо замедления подъема, меня быстро выкинуло на поверхность воды. Хоть это и была нештатная ситуация, я решил, что ничего страшного не случится, та как на глубине 20 метров был мало времени. Я поднялся в лодку. Это была роковая ошибка. Не было учтено то, что в этот день я уже побывал на тридцатиметровой глубине, а это, хоть и было меньше минуты, должно было расцениться мною как полноценное погружение. Третье погружение в этот день без полной рекомпрессии и остановок на 12, 6 и 3 метрах по 3, 6 и 12 минут соответственно на каждой из этих глубин было недопустимо. Я снял акваланг, все снаряжение и водолазный костюм и решил перейти в небольшой тенек на носу лодки. Опершись рукой о борт лодки, я его не почувствовал, — Санек, я кажется закессонил, — сообщил я старшине станции, страхующему водолазу.