Спустя некоторое время (как я потом узнал — на третьи сутки) симптомы кислородного отравления усилились. Возникали приступы тошноты и судороги в правой ноге, я был близок к потере сознания. Так я переносил третью допустимую норму. Я сильно устал и физически, и морально дышать чистым кислородом и взмолился о перерыве хотя бы на десять минут. После недолгого совещания мне разрешили снять кислородную маску. На последующее дыхание кислородом я заметно не среагировал, реакцию показали только приборы, которые были снаружи барокамеры. Здоровье, подаренное родителями, и врожденное упрямство позволили мне перенести эти перегрузки и выдержать пять предельно допустимых норм чистого кислорода. Во второй половине пятых суток с меня сняли кислородную маску и разрешили сесть. Объявили, что через час разрешат вставать, а спустя еще час я должен буду приготовиться к выходу из барокамеры. Я не поверил своим ушам — мои мучения подходят к финалу. Через перепускной люк передали бананы и сок. Это был царский подарок для моего абсолютно пустого желудка, так как, опасаясь отравления и снимая почти непереносимую боль, его несколько раз промыли позорной клизмой. После подкрепления я чувствовал себя почти хорошо. Немного не своими были ноги, в них ощущался слабый зуд, но руки действовали абсолютно свободно. Как было обещано, через три часа, немного пошатываясь, я вышел из барокамеры под аплодисменты спасателей, водолазов и переводчиц английского языка. Усадив меня на табуретку, доктор Ким устроил короткий опрос о моем самочувствии и беспокойствах, волнующих меня. Я ответил, что почти все хорошо, а беспокоит только слабый зуд в обеих ногах. Он сказал, что еще в течение пяти дней я буду проходить профилактику в барокамере, тогда все, может быть, придет в норму, и посоветовал мне подняться на кормовую палубу, где меня ждут испереживавшиеся коллеги.
На негнущихся ногах я медленно поднялся по трапу на палубу, где меня встретило радостное «ура». И участники экспедиции, и члены команды кинулись пожимать мне руки, обнимать и целовать. У доброй половины женского персонала на глазах были слезы. Коротко расспросив меня, все стали наперебой рассказывать о том, что творилось в эти пять тревожных суток внутри барокомплекса, на корабле и на берегу — в столице Сейшельской республики Виктории. Оказывается, наше и американское посольства и сейшельский Президент держали всю операцию спасения под своим контролем, и все просьбы с корабля выполнялись немедленно без всяких проволочек. Я понял, что такое забота о человеке — не декларируемая, не на словах, а на деле.
Меня еще пять дней опускали и поднимали в барокамере с глубины 10 метров, состояние мое заметно улучшалось. На пятый день после выхода из барокамеры я пытался, хоть и не очень уклюже, играть в волейбол. Принимать и пасовать мяч я мог, если он прилетал ко мне, немного вперед или в сторону я не успевал. Не было «прыгучести», а ноги не очень слушались в коленях. В честь моего спасения американское посольство устроило грандиозный прием. Все шумно общались, пили и закусывали, я скромно стоял в сторонке. Иногда ко мне подходили наши и иностранные приглашенные. Задавали парочку вопросов и уходили в гущу народа. Я ждал доктора Кима, меня интересовал один вопрос: «Могу ли я выпить?» Доктор Ким сказал: «Чем быстрее ты начнешь делать все, что ты делал до 13 февраля (день моего паралича), тем скорее восстановишь былое здоровье. Пойдем, я тебе сделаю коктейль, и выпьем за тебя».
Встал вопрос, куда меня отправлять на восстановительное лечение — во Флориду или Ленинград? И там, и там имелись такие центры восстановительного лечения. Связались с обоими центрами. В Ленинграде в это время находился американский профессор–физиолог, который сказал, что ленинградский центр не хуже флоридского, и что там проходят восстановление космонавты. Я колебался недолго и выбрал Ленинград. Туда смогут приехать мои родные, а нахождение на родине тоже должно помочь восстановлению. Спустя несколько дней меня отправили через Германию в Россию.