Никто из прочих фаворитов не мог похвастаться ни верностью, ни искренними чувствами, но и король к ним относился так, как знатные развратники того заслуживали. Он пользовался ими, если требовалось разрядить телесную потребность, и тут же забывал о них. Ни счастья обладания любимым, ни радости любить все эти годы государь не знал...
И вот сейчас, в этой глуши, вдали от лживой пышности двора и сонма развратников, мечтающих только о деньгах и нарядах, Альберт почувствовал полузабытое желание любить и быть любимым тем, о ком мечтал и тосковал, кого нашел таким, как и надеялся - таким же чистым, бескорыстным и желанным!
Он с интересом огляделся. Законченных картин было немного, в основном утренние пейзажи, изображавшие разные времена года - художник явно имел пристрастие именно к этому времени суток. Косые лучи восходящего солнца озаряли то летние луга, то красочное осеннее буйство леса, то морозное безлюдье зимы.
Он снова перевел взгляд на свой портрет - да, так его не изображал более никто, хотя писали его многие великие мастера, в том числе и иностранцы. У всех без исключения он получался холодным равнодушным повелителем, полностью лишенным индивидуальности, а на портрете кисти Тефи был живым человеком, чуточку насмешливым, ироничным и бесконечно счастливым.
О, небеса, ну почему он потерял свою единственную на земле любовь?
Тефан был так отчаянно нужен ему все эти годы, годы бесплодной борьбы с карейским императором, годы потерь и разочарований. После поражения союзных армий под столицей Сильвы, в самое сердце ранившим его самолюбие, неприязнь к нему двора и столичного дворянства стала столь сильной, что он всерьёз опасался нового переворота и повторения судьбы короля Теона. Дед встал во главе самой сильной оппозиции, направленной против него, супруг оставался абсолютно чужим человеком, фаворитам не было никакого дела до его терзаний. Всегда окружённый многолюдной свитой, король был одинок, как никогда в жизни, и только воспоминания о Тефи помогали ему преодолеть эти страшные дни. Поздними вечерами Альберт писал далекому любимому грустные письма, писал и прятал в свой стол, потому что стыдился выказанной в них слабости. В минуты наибольшего отчаяния он шёл в его покои, которые по его повелению оставались нетронутыми, и сидел там в полном одиночестве, находя среди знакомых вещей странное успокоение.
А Тефи? Как он жил здесь? О чём думал, о чём жалел, чего желал? Альберт пристально вглядывался в его маленький мир, отмечая малейшие подтверждения своим надеждам. Любимый не забыл его, не разлюбил, не заменил в своей жизни никем другим. Как же он виноват перед ним! Если бы не его несносная подозрительность, если бы не было этой глупой размолвки? Они могли бы быть счастливы долгие годы!
В дальнем углу мастерской стояла белая шелковая ширма. Король подошел и заинтересованно заглянул за неё. Там стоял топчан с одной единственной, плоской подушкой, накрытый простым бумазейным покрывалом. Постель монаха, нет, скорее, послушника, или совсем юного омеги, еще не помышляющего о близости с альфой. Около постели, на низеньком столике, стоял высокий стакан с карандашами, а рядом - два больших пухлых альбома.
Похоже, он нечаянно вторгся в святая святых художника, куда не было доступа постороннему взгляду. Секунду Альберт колебался, не зная, имеет ли он право просмотреть содержимое альбомов, но неведомая сила, отнюдь не связанная с простым любопытством, пересилила все разумные доводы. Он осторожно присел на краешек топчана и раскрыл верхний альбом.
Здесь не оказалось ничего неожиданного. Страница за страницей были изрисованы все теми же утренними пейзажами, то акварельными, то просто карандашными. Вдоволь налюбовавшись неброской красотой сельской природы, Альберт отложил альбом в сторону и раскрыл второй…
По мере того, как он бережно перелистывал шуршащие страницы, руки его дрожали всё сильнее, дыхание перехватывало и на глаза навертывались слёзы, ибо весь второй альбом был посвящен ему. Здесь жила вся история их любви, выписанная мастерски, с мельчайшими деталями - в одежде, в выражении лиц, в окружающей обстановке. Все рисунки можно было считать отчасти незаконченными, ибо тщательно, со всеми подробностями был изображен лишь он, на себя же и других людей, если они встречались в сюжетах рисунков, Тефан не тратил ни сил, ни времени - лишь несколько штрихов, контуры фигуры, намёк на личность…
Альберт медленно листал страницы, заново переживая счастливейшие дни своей жизни. Несколько пустых листов, а потом ему в руку выпал маленький рисунок, скорее, набросок, и с него на короля глянул грустный молодой омега с мечтательным взглядом, устремленным как бы внутрь себя. Он стоял в вольной позе, опершись на перила беседки, и ниже талии чуть больше положенного выделялся его живот, так, словно бы он …носил в себе ребёнка?
Что это? Почему Тефи изобразил себя беременным?
Король чуть дальше отставил от себя альбом, снова вгляделся. Показалось? Или…
Нет, сомнений быть не может - омега на рисунке явно в положении. Откинутая назад спина, рука на талии… И этот устремлённый в себя взгляд, словно он прислушивается к чему-то сокровенному, понятному только ему одному? К толчкам младенца под сердцем?
Но если это правда, почему же Тефи не сказал ему ни слова?… Нет, это сущий бред! Что за безумные фантазии приходят в голову? Зачем ему было бы скрывать от него свою беременность? Совершенно бессмысленно. Ни один омега не отказался бы от очевидных выгод стать отцом королевского ребенка.