- Флат, а нет ли в вашей деревне подводы или телеги с лошадью? Нам непременно надо офицера в безопасное место увезти.
- Телега сыщется, а вот лошадей нема, - альфа озадаченно поскреб в затылке. - Разве что корову словить, их полно по округе шатается, не успели всех-то с собой увести. Оно, конечно, скотина эта к упряжи непривычная, ну да как-нибудь управимся! Ждите, ребята, попробую! И сам, пожалуй, с вами в бега подамся, все равно мне здесь делать больше нечего!
К вечеру две телеги, запряжённые коровами, подъехали к рощице. На первой не было ничего, кроме пучка соломы и двух жидких на вид подушек, зато на второй лежал мешок с сухарями, корзина картошки, туесок соли и половина сахарной головы
- На чёрный день берёг, - пояснил крестьянин, - вот и пригодилось! Не злодею же добро оставлять! Ну, поехали что ли, ваши милости? Давайте укладывать господина офицера, вот сюда, на подушечку. Ишь бледный какой, видно, много кровушки потерял. Садись и ты, паразит, чего стоишь, как неживой? - жестом показал он карейцу на телегу.
Кроме Илая взяли с собой ещё троих легкораненых солдат, остальные же перевозке не подлежали. В походных условиях, без лекаря и инструментов, спасти их жизни было невозможно. Могучий Флат снес несчастных в более удобное место под берёзами, положил на солому.
- Простите, мужики, - до земли поклонился он страдальцам, - на верную смерть вас бросаем! Воды и сухарей оставлю вам, а больше помочь вам нечем! Раны ваши больно тяжёлые, вам лекарь требуется, а где ж его взять-то? Сами понимаете, не довезем вас, да и везти-то некуда, везде злодеи окаянные!
- Не извиняйся, отец, - отозвался один из раненых, - за благое дело и помереть не страшно! А на сухарях и добром слове – спасибо! Езжайте с богом!
С наступлением сумерек потихоньку двинулись в путь. Было тихо - ни своих, ни врагов. Небо на востоке озаряли тревожные всполохи дальних пожаров.
***
Наст легко бежал знакомым путем, за неделю изученным им до мельчайших подробностей. Сначала надо пересечь большую улицу, потом две поменьше, свернуть налево, пройти через арку во двор, и, наконец, осторожно пробраться между раненых в самый дальний угол, туда, где на свёрнутой вдвое шинели лежал ОН.
Он увидел этого юношу в конце первого дня своего добровольного служения санитаром. С раннего утра, вместе с другими омегами, Наст обходил раненых, тесно заполнивших городские улицы, кормил, поил, менял повязки, а после обеда случайно забрел в лазарет, наскоро оборудованный в доме одного из местных господ. Усталый хмурый лекарь заметил на его белой головной повязке вышитый красный крест и махнул рукой, призывая помочь ему при операции. Наст послушно подошел, но увидев, чем занимался хирург, пошатнулся, едва не лишившись чувств. Однако помогать было надо, поэтому юноша сумел взять себя в руки. К вечеру вид крови, отрезанных рук и ног сделались привычным делом, острота ощущений пропала, а на смену ему пришло тяжёлое отупение. Он и не помнил, как выбрался из лазарета, как шел по улицам, не разбирая дороги, как качалось и плыло над ним ясное вечернее небо.
Очнулся Наст на незнакомом дворе, опять-таки полностью заполненном ранеными. Его белая повязка и тут обратила на себя внимание.
- Мальчик, ты можешь нам помочь? - позвал его голос. – У нас почти сотня солдат, а рук не хватает. Напои горемык, такая жара, истомились, сердечные. Вон кувшин, видишь, слева на лавке?
- Ага, - покорно ответил Наст, взял воду и пошел по двору, терпеливо и аккуратно прикладывая к пересохшим губам страдальцев носик поильника.
- А этот что? – спросил он про молодого человека, лежащего последним, в тени густого раскидистого дуба. – Спит, что ли?
- Нет, он без памяти, со вчерашнего дня, как привезли нас, - пояснил солдат, который сидел рядом. – Совсем плох, вряд ли выживет. Не мучайся с ним, братишка, он пить не будет.
Наст опустился возле раненого на колени, заглянул в лицо - и сердце его дрогнуло. Совсем молоденький, он лежал навзничь на жёстком неудобном ложе, неумело замотанная грязной тряпкой нога была неестественно подогнута, и некому было расправить её, устроить поудобнее голову, смочить водой сухие потрескавшиеся губы…
Размотав тряпку, он осмотрел разбитое колено и оно ему очень не понравилось. За день, проведенный на новой службе, омега немало насмотрелся на кровь и страдания, но также сумел сделать для себя полезные в работе наблюдения. Про такие раны, как у этого юноши, лекарь сердито говорил: «Опять гангрена», и тут же отрезал ногу, называя это мясницкое дело другим иноземным словом «ампутация». Он вообще объяснялся на малопонятном Насту языке, хотя и был своим, найманцем, сердился, если помощник переспрашивал или подавал не тот предмет, который следовало. Только к концу дня Наст запомнил названия хирургических инструментов и перестал ошибаться, чем заслужил скупое одобрение хирурга.
Омега содрогнулся, вспомнив прошедший страшный день в лазарете. Стоны, кровь, груды отрезанных рук и ног, которые легкораненые солдаты зарывали тут же, в саду под деревьями - посмотрел на юношу и едва не заплакал, представив его на том самом столе под ножом хирурга. О, небеса, неужели и этому мальчику суждено до конца испить горькую чашу боли и страданий, навсегда оставшись инвалидом?
Может быть, есть ещё надежда сохранить ногу?
Наст промыл рану, перевязал чистой повязкой. Раненый судорожно дернулся, но в себя не пришел. «Да и лучше ему так-то, хоть боли не чувствует», - подумал он, бережно гладя его по гладким щекам, расчесывая пальчиками густые белокурые волосы. Красивый, а лицо тонкое, благородное. Верно, из господ, может, граф, а то и вовсе, князь. В мирное время он и не посмотрел бы на него, обычного горничного, а теперь лежит вот, покорный, беспомощный и такой…любимый?
«Должно быть, совсем я умом повредился? – испугался омега собственных мыслей. – Какой любимый? Я не знаю ни имени его, ни звания, да и вижу-то его не более получаса».