— Ай, дивал-ага, наш «семен» тоже хорошо написал. Мы уже приставу отдали бумагу. Но у него много дел, кроме нашего заявления, а тут мешкать не годится… Я вот оставлю вам этот хурджун. В нём четыреста туманов. Вы уж сами повидайте пристава и других кого надо. С переводчиком поговорите… Да вы сами лучше меня знаете всё! Уладьте наше дело.
Хмурясь, чтобы скрыть непроизвольную улыбку удовольствия, судья Рахим подтянул к себе хурджун, словно опасаясь, как бы гость не передумал, крикнул жене:
— Прибери!
Молодая и тщеславная жена судьи любила открывать свой сундук при посторонних людях. С видимым удовольствием она подтянула косу, к кончику которой был привязан ключ, щёлкнула замком. Однако на этот раз похвастаться добром ей не пришлось — судья смотрел строго, и она, вздохнув, положила хурджун в сундук.
— Ты обед готовить начала?
Женщина ответила что-то невнятное из-под яшмака.
— Не хлопочите из-за меня, дивал-ага, — попробовал отказаться арчин Меред. — Я сейчас уже поеду домой. — Он взглянул на небо через тюйнук[36].
Однако судья запротестовал.
— Нет-нет, сегодня вы никуда но поедете, нашим гостем будете. Мы ещё не обо всём с вами поговорили… Вы забрать девушку хотите или калым большой получить? Вот мы посидим, всё обсудим. А завтра поутру вместе в город поедем. Я поговорю о приставом, вас с ним познакомлю — пристав хороший человек, только… звон серебра любит.
— Что же, — сказал арчин Меред, — не могу нарушать закон: если вы не разрешаете ехать, остаюсь!
Туманы сделали своё дело. Через несколько дней в марыйском суде шло разбирательство иска.
Центральная улица города начинается прямо у берега Мургаба и кончается у православной церкви. Влево от церкви идёт другая улица. Если пройти по ней шагов пятьсот, то увидишь широкий двор, обнесённый невысокой деревянной оградой. Во дворе всегда многолюдно — здесь ждут решения своих тяжб приехавшие из сёл дайхане. Но в этот день народу собралось столько, что буквально иголке негде было упасть. Человек триста толпилось во дворе. За оградой, на улице, людей собралось ещё больше и держались они от тех, что во дворе, особняком. Не надо быть очень проницательным человеком, чтобы сообразить, что это две враждебные партии.
«Если судьи решат не возвращать девушку, — говорили во дворе, — силой отобьём её, а заодно и нахальный род Бекмурад-бая проучим». А на улице мнение было другое: «Пусть попробуют протянуть свои грязные лапы — без голов домой поедут!» Примирить оба мнения должны были в большом доме, что стоял в дальнем конце двора. От судей зависело — разойдутся люди мирно или блеснут ножи и загремят выстрелы.
В зале большого дома люди тоже разделены на две группы. На сей раз их разделяет проход, упирающийся в длинный судейский стол, накрытый красным бархатом. На передней скамье, горестно ссутулившись, сидела старая женщина в накинутом на голову чистеньком, но ветхом, выбеленном временем пуренджике[37]. Это была Оразсолтан-эдже.
За окнами загромыхал фаэтон. В зале зашевелились: «Приехали… Девушка приехала!..»
Через боковую дверь, минуя проход, прямо к судейскому столу вышел мужчина. За ним шла старуха, держа за рукав женщину, плотно закутанную в зелёный бархат халата.
Оразсолтан-эдже вскочила со скамьи.
— Вай, дитя моё!!! — и метнулась было к вошедшим. Стоящий рядом джигит преградил ей дорогу: нельзя!
Услышав возглас, женщина в зелёном халате невольно открыла лицо и крикнула:
— Мама! Мамочка! — но сразу же осеклась. Чужие глаза, словно острые шипы янтака, кололи её со всех сторон. И даже те, что пришли сюда бороться за её свободу и счастье, смотрели осуждающе: «Закрой лицо, бесстыжая!» Суров обычай адата: самое неприличное, что может сделать замужняя женщина — это открыть лицо в большом мужском собрании. Узук страшно смутилась и быстро закуталась в свой халат. Сверкнули большие измученные глаза и погасли — как вода, пролитая на сухой песок. Бедной матери показалось, что встала перед ней луна четырнадцатой ночи и сразу закатилась. С громким стоном Оразсолтан-эдже тяжело опустилась на своё место.
Из смежной с залом комнаты вышли пристав и судьи, неторопливо разместились за столом. Пристав склонился к дивалу Рахиму, сказал по-русски:
— Допрашивай ты. Мне переводчик будет переводить…
Дивал Рахим откашлялся, перелистал лежавшие перед ним бумаги и начал допрос.
— Аманмурад, сын Амангельды, встань с места и отвечай: ты увёз девушку Узук, дочь Мурада, насильно или она сама согласилась бежать с тобой? Предупреждаю, говори только правду.
Пряча глаза в узких прорезях век, Аманмурад угрюмо сказал:
— Насильно я не увозил. Всё произошло с согласия девушки.
Односельчане Узук возмущённо загудели. Судья постучал по столу.
— Откуда тебя знает девушка, чтобы могла дать, согласие на побег?
— Между нами был человек.
— Кто?
— Не могу назвать его имя.
— Мужчина или женщина?
— Женщина.
— Старая? Молодая?
— Старая.
— Сколько лет девушке?
— Она уже женщина…
— Это к делу не относится. Отвечай на вопрос!
— Точно не знаю. По её словам, восемнадцать!
— Ты насильно обвенчался с ней или с её согласия?
— Она согласилась. Свидетели есть.
— Значит, девушка согласна быть твоей женой?
— Спросите у неё самой.
— Хорошо, Аманмурад, сын Амангельды, садись. Узук, дочь Мурада! Встаньте с места, подойдите сюда и отвечайте: правду говорил этот человек? Вы давали согласие на побег с ним? Вы согласны жить с ним? Говорите все, не бойтесь, здесь вас никто не обидит.
Стесняясь множества незнакомых людей, Узук не пошевелилась. Сидящая рядом с ней старуха крикнула:
— Она говорит: согласна!
Пристав наклонился к переводчику. Тот встал.
— Пусть сама девушка скажет!
— Встаньте, девушка, говорите, не задерживайте суд! — поторопил один из судей.
Узук встала, робко подошла к судейскому столу.
— Правду говорил Аманмурад? — повторил свой вопрос дивал Рахим. — Вы подтверждаете его слова?
Узук кивнула.
— Значит, вы согласны жить с Аманмурадом?
Узук затрясла головой. Судья строго сказал:
— Вы не бойтесь ничего, не путайте, отвечайте толком…
— Дитя моё… дочь моя!! — горячо заговорила Оразсолтан-эдже, не замечая обильно струящихся по лицу слёз. — Я воспитала тебя скромной и стыдливой… Не твоя вина, что тебя опозорили перед всеми людьми. Не по согласию матери, не по велению сердца накинула ты на себя этот проклятый бархат. Сбрось его, дитя моё! Сбрось яшмак — пусть заговорят твои уста! Расскажи, доченька, всю правду… всё… расскажи…
Ободрённая словами матери, Узук чуть опустила складки халата, которые она придерживала изнутри, дрожащим голосом сказала:
— Боюсь я… Если правду скажу — смерть меня ожидает…
— Никто тебя здесь не тронет! — уверил её судья Рахим. А пристав, которому перевели слова Узук, нахмурился и грозно посмотрел в сторону Аманмурада. Приставу было в высшей степени наплевать и на Узук, и на её дальнейшую судьбу. Но, во-первых, он был здесь старшим представителем официальной власти, во-вторых, как исконно русский человек, относился весьма неодобрительно к многим туркменским обычаям, считая их — вполне справедливо — дикостью. А помимо всего прочего он обязан был, как человек слова, оправдать те туманы, что он получил от старшины Мереда, и те, что передал ему судья Рахим. Поэтому он сказал, а переводчик повторил по-туркменски:
— Здесь государев суд! Говори, женщина, и не бойся — ты под охраной и покровительством его императорского величества находишься!
Тогда Узук сказала:
— Я молю господина: пусть не отдаёт меня обратно в их руки! Всё, что говорил этот человек, — ложь! Я не бежала… Меня силой увезли… Никто не уговаривал меня бежать… Я ещё молода для замужества… И обвенчали меня тоже против моей воли. Не соглашалась я… Не согласна я быть женой Аманмурада!. Не отдавайте меня ему, господин!..