Огульнияз-эдже, игнорируя ишана, снова обратилась к Оразсолтан-эдже.
— Скажи ишану-ага: пусть сюда приведут девушку, в его присутствии мы скажем ей слова утешения, посидим малость и уйдём.
— Не имеем права вызывать девушку! — Ишану начало изменять спокойствие. — Даже нам нельзя находиться в одной комнате с ней. А вы не толкайте меня па преступление перед властями, совестью и богом!
Показывая, что разговор окончен, ишан прокашлялся, взял коран и начал перелистывать страницы.
— Спаси, господи, нам никогда и в голову не придёт, чтобы кого-нибудь на преступление толкать, — отозвалась Огульнияз-эдже и добавила тише: — Преступления сами совершаются, без нашей подсказки…
— Тогда спокойно возвращайтесь домой и не тревожьтесь о дочери: она в надёжных руках, — заключил ишан. не отрываясь от книги.
Оразсолтан-эдже умоляюще протянула руки.
— Ишан-ага, у вас тоже есть дочери и сыновья… вы радуетесь на своих внуков… Вы понимаете родительскую любовь, понимаете тяжесть разлуки… Не ради меня прошу, ради бедной девочки окажите милость — позвольте ей хоть одним глазком взглянуть на свою мать!
— Нельзя!
— О боже, зачем ты нас создал, если уделом дал только горе и страдания!
— Не ропщи, женщина! Смиренно принимай волю создателя! Роптать — значит выступать против всевышнего..
— Если бы он хотел, чтобы мы не роптали, он не дал бы нам этой возможности… Как можно смириться, когда всякие негодяи топчут тебя ногами, творят произвол, потому что они сильны? Аллах не допустил бы этого, если бы хотел нас видеть смиренными…
— Эй, замолчите! Вы сбиваетесь с праведного пути. Хорошее ли, плохое ли послал бог — он бог, и нужно быть довольной и говорить: «Слава тебе, господи!». Что не дал всевышний на этом свете, даст на том. А вы теряете надежду и обрекаете себя на вечные мучения…
Они не будут страшнее тех, что я терплю сегодня, ишан-ага! Не заставляйте меня много говорить, не тревожьте мои раны. Как мне не роптать, как не горевать? Я смирилась со своей бедностью, не прошу бога о большем…
Но почему у меня нет трёх-четырёх сыновей, которые с саблями, в руках стояли бы за моей спиной! Я обрушила бы кровлю на голову Бекмурад-бая и была бы довольна и богом, и всеми… Кто имеет право протянуть руку к ребёнку, которого я родила и взлелеяла, скажите, святой отец?! Сделайте вы богоугодное дело — покажите мне мою дочь!..
— Не просите, потому что это бесполезно… Принимайте всё молитвой и смирением — вера поможет сам в вашем горе… Вот я сейчас напишу вам талисман утешения. Возьмите его и поезжайте с миром — душа ваша придёт в успокоение и сердце ваше утихнет…
— Господи! — горестно воскликнула Оразсолтан-эдже. — Если бы я к горам обратилась со своей мукой, они дрогнули бы от жалости! Чёрные камни расплавились бы от моих слёз… Неужели сердца этих людей твёрже, чем камни?. Неужели ни капли сострадания нет у них к несчастной матери? — Она заплакала, уткнувшись лицом в колени. — О аллах, чем я провинилась перед тобой, за что так жестоко караешь!..
— Перестаньте плакать… Вот, возьмите… Это — разведёте в воде и выпьете, а это — носите на груди,
Оразсолтан-эдже, ничего не видя сквозь слёзы, машинально протянула руку, взяла сложенную треугольником бумажку, приложила её, по обычаю, ко лбу, прижала к груди.
— Ах, доченька моя бедная, вот так же хотела бы я прижать тебя, чтобы почувствовала ты, как горит сердце матери! Тогда оно успокоилось бы немного… А так ничто не в силах умерить боль в этом обгорелом сердце… Моя дочь — это и талисман успокоения, и амулет, и священная книга… только одна дочь… Возьмите обратно свой талисман, не нужна мне эта бумажка!..
Трясясь от благочестивого гнева, ишан закричал:
— Женщина, проси прощения! Талисман — священные слова! Ты оскорбила святость веры! Капыром[48] стала ты, женщина!..
Оразсолтан-эдже испугалась, схватилась руками за ворот платья.
— Спаси, господи… Спаси, господи… Не охаивала я святость веры… Это вы, святой отец, довели меня до кощунства, заставили сказать слова, которых я никогда бы не сказала. Недаром говорят, что человек в сердцах и бога своего обругать может… Обратилась бы я с такими слезами к капыру, то и он пожалел бы меня, пришёл бы на помощь… Оказывается, среди правоверных есть люди с сухими сердцами, которые никакие слёзы не размочат… Потому я и…
— Ты меня сравнила с капыром!.. Ты, женщина!.. Спаси, господи! Спаси, господи!.. Ты сказала, что я хуже неверного?! Вон отсюда!!! Не оскорбляй своим присутствием святость этого места! Энекути!.. Энекути!! Где ты? Выведи отсюда этих ведьм, убери их!.. Не могу я терпеть в своей келье безбожных тварей!.. Уведите их вон!!!
— Спаси, господи! — удивлённо сказала Огульнияз-эдже, хватаясь, по привычке, за ворот. — Ишан-ага рехнулся!
А Оразсолтан-эдже, вне себя кричала:
— Всемогущий бог мой, создавший землю и небо! Разрушь всё, уничтожь своим гневом! Пусть рухнет этот дом и погребёт под обломками моё горе, я уже не в силах нести его!.. Пусть останутся под развалинами все, у кого чёрное сердце и злые умыслы!..
Ишан замахал руками, в ужасе вылупил глаза, задрав бороду к небу, призывая на кощунствующую женщину громы небесные и справедливый гнев аллаха. Потом спохватился и снова завопил:
— Эй, кто там, уберите их немедленно!.. Энекути, где ты провалилась?! Зови людей! Пусть их в сумасшедший дом уведут!.. Свяжите их… руки им свяжите! Ведите в сумасшедший дом!.. Энекути, гони их!.. Вон отсюда, вон, прости, господи!..
Услышав истерические вопли своего обожаемого пира, Энекути вбежала в келью, схватилась за Оразсолтан-эдже. Огульнияз-эдже крепко ударила её железными щипцами для огня.
— Убери руки, дрянь жирная!
Энекути завизжала, с громким воем выскочила на двор.
— Сумасшедшая!.. Безумная!..
— Свяжите их!.. Отправьте!.. На помощь!.. — вторил ей ишан, не опуская глаз от потолка.
— Попробуй только отправь в сумасшедший дом — сам там очутишься, старый козёл! — пригрозила Огульнияз-эдже, грозно размахивая щипцами. — Ты думаешь, я одна па свет родилась? Слава богу, у меня сыновья есть… Скажу: бейте! — камня на камне не оставят! Попробуй только причинить ей зло, попробуй! Пусть сбреют мои седые волосы, если ты не пожалеешь об этом… Ты больно не расходись: пока я почитаю — ты мой пир, а перестану почитать — пустое место ты для меня, ишан!
Со двора прибежал парень, один из нахлебников ишана, сходу вытолкал Оразсолтан-эдже из кельи. Огульнияз-эдже выскочила вслед, несколько раз огрела его щипцами по спине.
— Убери руки, ишак поганый!.. Руки!.. Руки!..
Парень схватился за щипцы, вырвал их, бросил прочь. Огульнияз-эдже, подобрав платье, проворно нагнулась, схватила обломок кирпича.
— На тебе… дармоед проклятый… поганая собака!
По лбу парня потекла кровь.
Подошёл благообразный старик, — видимо, из приезжих, — замахнулся на парня клюкой.
— Убирайся отсюда, осёл паршивый! Связался с женщинами — стыда нет… И вы тоже успокойтесь… Чего с дураком связываться…
В это время на шею плачущей матери бросилась Узук.
— Мамочка!.. Годная моя! Что с вами?.. Почему вас выгоняют отсюда?.. Родная ты моя… единственная.
Прижав голову дочери к груди, Оразсолтан-эдже! судорожно гладила её по спине, плечам, волосам, со звериной насторожённостью глядя по сторонам, готовая драться до смерти с тем, кто посмеет посягнуть на её дочь. Собравшиеся на шум люди смотрели, обмениваясь сочувственными восклицаниями. Раза два или три Узук уловила осуждающие слова и поняла: они вызваны тем, что она открыла лицо. Но сейчас ей было всё равно.
— Не плачь, джан-эдже… вытри свои слёзы… говорила она, вытирая лицо матери концом своего шёлкового головного платка. — Не показывай своё горе людям, мама… Не надо, чтобы враги наши радовались нашей слабости… Будь мужественной, мамочка…
— Доченька… доченька моя… Дитя моё родное… — лепетала Оразсолтан-эдже, глядя невидящими глазами на свою бесценную Узук. — Серна моя… Единственная моя… Сердце моё…