— Успокойся, мама… Я прошу тебя: не расточай своих драгоценных слов перед жестокими людьми. Никто нам не поможет: ни Сухан Скупой, ни арчин Меред… никто!.. Все они свою выгоду ищут… Прошу, тебя, мама, ни копейки не давай, если будут требовать. Не помогут делу наши сиротские копейки… Может, доведётся нам увидеться ещё раз, а может, нет — кто знает, но ты не плачь… не рви хоть ты мою душу!.. А вам, Огульнияз-эдже, спасибо, что поддерживаете маму! На всю жизнь я буду благодарна вам за это!.. Жаль, что не исполнилось наше желание… Но только… поздно жалеть: одна боль в сердце — больше ничего не осталось… Огульнияз-эдже, — Узун понизила голос до еле слышного шёпота, сказала, задыхаясь — Если вы… если доведётся увидеть… встретите где-нибудь его… привет мой передайте… — И чувствуя, что больше не в силах выносить тоску, торопливо попрощалась — Прощайте, Огульнияз-эдже, да будет счастливым ваш путь… Прощай, джан-эдже…
Потирая ушибленную щипцами руку, Энекути вертелась рядом, стараясь не упустить ни одного слова. Когда Узук заговорила шёпотом, она сунулась было ближе, но, остановленная выразительным взглядом Огульнияз-эдже, торопливо отошла к группе женщин.
— Смотрите… смотрите… А ещё называется порядочной женщиной!.. Совсем стыд потеряла — яшмак сняла… Чужие мужчины смотрят… А идёт-то как — словно она тут хозяйка полновластная!.. Стыда нет у человека!..
— Если у вас есть стыд, почему не разрешили повидаться с матерью? — сказала одна из женщин.
— И всё обошлось бы без шума, без позора, — добавила вторая.
— Каждой матери свой ребёнок дорог, — вмешалась третья, — а ей даже запретили посмотреть на дочку. Случись такое с вами — иначе бы заговорили, не вспомнили бы про яшмак.
Четвёртая женщина, покачивая на руках ребёнка, резонно заметила:
— Разве тут мало келий? Провели бы в одну, дали возможность поговорить… Может, на ночь мать осталась бы…
— Что ты говоришь! — съязвила первая. — Да мать в узелке унесла бы свою дочь. Разве ты не понимаешь этого?
— Поглядите на этого дурака — вон ходит с окровавленной рожей! — засмеялась одна из женщин.
— О да, он храбрый джигит, гордится своими шрамами!
— Конечно, все видели его прыть!
— Ещё бы — старую женщину чуть не одолел!
— Да-да… Для этого мужество иметь надо… Кто из вас отважится на такое?..
— Кто посмеет… Он единственный храбрец…
— Эй, джигит, какую награду за подвиг просишь?
— Иди ближе, батыр, полюбуемся твоей удалью!..
— Бедная мать!.. Подумать только: дочь родную обнять не смеет…
— Скоро сам себе человек принадлежать не будет…
— Плохие времена настали, ох, плохие!..
Девушки и молодые женщины, окружившие Узук в кибитке, возмущались происшедшим. К ним присоединилась и вездесущая Энекути, тоже сетующая на суровые законы. Но только одна она да, пожалуй, ещё молодая жена ишана Огульнязик догадывались об истинных причинах поведения ишана Сеидахмеда. Ишан сообразил, что Узук может рассказать матери о его неблаговидном поступке. А кроме того, — это знал уже только один ишан, — глупые старухи пришли с пустыми руками. Кто же так просит об одолжении? Вот почтенный Бекмурад-бай, тот — совсем другое дело, понимает, что нужно…
Сердце не сачак — перед каждым не расстелишь
Первые два сына ишана Сеидахмеда умерли, не успев порадовать отца. Суеверный ишан подумал, что, может быть, аллах сердится на него за то, что он даёт сыновьям имена святых, и когда родился третий — последний — сын, ишан назвал его Черкезом[49], хотя и не оставил надежды сделать сына служителем культа и своим преемником.
Избалованный и своенравный Черкез закончил отцовскую медресе[50], но о религии помышлял очень мало — его больше привлекали земные радости. Он с завистью поглядывал на своих сверстников, которые могли делать, что им вздумается, и частенько устраивал отцу бунты. Однако ишан ни в коей мере не хотел сделать сына аскетом. Черкезу едва исполнилось двенадцать лет, как отец женил его на красивой восемнадцатилетней девушке из бедной семьи. Он не ограничивал сына в средствах, разрешал ему городские развлечения, но только не торговлю, к чему Черкез не раз пытался его склонить. «Веселись скромно, не привлекая к себе внимания, — поучал ишан сына. — Старайся больше слушать умных люден, а поменьше говорить сам, помни, что нет ничего лучше молчания, молчаливого глупца люди считают умным». Ишан, конечно, не знал, что он произносит истину, которой от роду три тысячи лет и которая родилась да далёких берегах Евфрата, по этой мудрости научила его сама жизнь.
Однако Черкез всё никак не мог преисполниться святой благодати. Он завидовал тем йигитам, которые могут ходить без усов и бороды, завидовал сидящим в лавках па базаре и степенно ведущим торг с покупателями. В двадцать пять лет он женился второй раз, по и новая жена ненадолго отвлекла его мысли, и он всё больше и больше задумывался над тем, что ему, пожалуй, надо уйти от отца и поселиться в городе. Так он думал целых пять лет, утешаясь в промежутках кутежами с городскими знакомыми и случайными связями, пока в доме отца не появилась Узук.
Черкез знал, что из-за этой девушки ведут большую тяжбу Бекмурад-бай и арчин Меред. Как неглупый человек, он догадывался, что старшина действует не совсем бескорыстно, а зная Бекмурад-бая, его характер, понимал, что спор будет затяжным и вряд ли арчин Меред добьётся своего. Но Черкеза это не волновало: когда лягаются два ишака, зубы у них остаются целыми. Помирятся бай с арчином. А вот ему, Черкезу, не стоит упускать удобный момент, который сама судьба даёт ему в руки. «Аманмурад стар, — думал он, поглаживая бородку, — арчин и того старше, — что в них найдёт Узукджемал? А я человек молодой, красивый… Надо мне поговорить с ней, приласкать её. Она одинокая, тоскует — легко пойдёт на ласку А там..»
В свои замыслы Черкез посвятил Энекути — пронырливая женщина пользовалась доверием и тут, хотя отношение её к сыну было иное, чем к отцу. Почти ежедневно она что-нибудь рассказывала об Узук, а Черкезу было интересно всё. Выбрав девушку предметом своей благосклонности, он, сам того не понимая, всё больше влюблялся в неё всерьёз и даже стал думать о том, чтобы жениться на ней. Сегодня он должен был договориться с Энекути, чтобы та устроила ему свидание с Узук.
Черкез проснулся рано и некоторое время лежал, потягиваясь, не понимая, отчего у него сегодня приподнятое настроение. Вспомнив, он проворно вскочил с ложа, подошёл к зеркалу, подмигнул своему отражению.
— Говорят, какая-то девушка, измученная ожиданием свадьбы, стонала: «Когда же настанут эти деньки, долгожданные денёчки!». А вы, Черкез-ишан, что скажете? Будете сегодняшний вечер так же призывать?
Из амальгамированного стекла на него смотрел красивый мужчина с чуть заметными припухлостями под весёлыми глазами и спутанной со сна бородкой. Мужчина был явно доволен собой, морщил точёный о горбинкой нос и улыбался полными губами, ещё не успевшими поблекнуть от многочисленных поцелуев. Но вот человек в зеркале нахмурился, вглядываясь, в узорной раме появилась рука с холёными, не знающими чёрной работы пальцами, потрогала бородку. «Что-то она совсем разлохматилась сегодня, видимо — смерть свою почуяла, — подумал Черкез. — Вот погоди, милочка, сейчас я вымоюсь душистым мылом, а потом уж разделаюсь с тобой по-свойски, будь уверена — разделаюсь, отжила ты своё…»
Выйдя во двор, Черкез тщательно умылся. Затем вернулся, достал бритву, несколько мгновений рассматривал в зеркале свою иссиня-чёрную бороду и вдруг решительно, словно боясь раздумать, провёл сверкающим лезвием по лицу.
Через две минуты всё было кончено: плод постоянных отцовских забот лежал безобразными клочьями в мыльной пене. Черкез подправил усы, долго и с некоторым смущением изучал в зеркале своё изменившееся лицо. Погладил веки, поводил бровями, нахмурил лоб и снова распустил морщины, Ещё раз тронул бритвой усы, подкрутил их и наконец, вздохнув, отошёл от зеркала и прилёг на кровать. «Вот, дорогая Узукджемал, — разговаривал он мысленно с воображаемой девушкой, — у меня такое желание увидеться и поговорить с тобой, что словами передать невозможно… Если человек всегда будет иметь такое желание, а оно всегда исполняться будет, никогда не постареет человек… Видишь, на какую жертву я пошёл ради тебя — бороду свою священную сбрил!»