Черкез замолчал и перевёл дыхание. Он в самом деле был вполне серьёзен и верил в то, что говорил. Глядя на девушку, молча сжимавшую в руке чёрную туфлю, он добавил:
— Если вас смущает, что у меня уже есть две жены, то они женщины очень мирные и с радостью примут вас в свою семью… А кроме того… коль вы пожелаете… я в конце концов могу сказать талак — дать им свободу… Теперь слово за вами!
То, что сказал Черкез, было довольно необычно, но Узук не успела собраться с мыслями, как Энекути поражённо всплеснула руками.
— Вах, дитя моё! Серна моя! Небесное желание твоё на земле исполняется! О чём ещё мечтать человек может!.. Соглашайся, Узукджемал, соглашайся немедленно! Птица счастья села на твою голову!..
Восторженные вопли толстухи сразу же вызвали ответную реакцию.
— Замолчи! — огрызнулась Узук. — Сватай иди свою дочь, если хочешь ей такого счастья. Пусть она войдёт хозяйкой в восьмикрылую кибитку, а мне ничего не надо…
— Ну, тогда я молчу!.. — Энекути сделала обиженное лицо. — Тебе же добра желают, а ты брыкаешься, как неразумный телёнок, отворачиваешься от своей судьбы…
— Будь она проклята, моя судьба! Об неё уже столько грязных рук вытерто, что ни в какой воде не отстираешь…
— Ну, молчу… молчу… Я могу и уйти — Энекути направилась к двери. Но Узук, забыв, что ключ у Черкеза, бросилась к ней, оттолкнула в сторону…
— Нет, не уйдёшь! Вместе пришли сюда, вместе и уходить будем! Одна ты и шагу не сделаешь!..
Черкез, откровенно любовавшийся девушкой во время этой сцены, подошёл к двери, помахивая большим узорным ключом.
— Идите. Я не хочу вас больше задерживать, но уверен, что, подумав, вы примите моё предложение… А если нет — талисманами приворожу, так и знайте!..
Недоуменно осматриваясь, Огульнязик стояла посреди кибитки, когда вбежала расстроенная Узук.
— Вай, сестрица! Где ты была?.. Что случилось?..
Узук молча упала на кошму и зарыдала.
Огульнязик села рядом, гладила Узук по голове, встревоженно спрашивала — «Что с тобой, милая?… Ну, скажи же… — и наконец расплакалась сама. Что ж, это было простительно: Огульнязик была ненамного старше несчастной подруги, разница в годах почти не замечалась, вдобавок ещё перенесённые невзгоды крепко повзрослили Узук.
— Не плачь… сестрица, — всхлипывая и по-детски шмыгая носом, просила Огульнязнк. — Не плачь… милая… не береди раны… и свои и мои… Давай вместе… давай будем плакать, а?
— Давай, — согласилась Узук и села; слёзы несколько облегчили её. — Давай не плакать… Стараешься, стараешься, сдерживаешься, а всё равно не получается. Давит сердце, прямо невмоготу!.. А вот так поплачешь возле человека, который понимает и разделяет твоё горе, — как-то легче становится… Спасибо тебе, милая сестрица!
Как две маленькие слабые зверушки, тесно прижавшись друг к другу, они некоторое время сидели молча, занятые каждая своими мыслями. Потом Узук тихо заговорила:
— Вот ты, дорогая сестрица, говоришь, что не надо плакать. А я как вспомню всё, что случилось, криком кричать готова! Ведь я тоже человек, дитя человека… Были у меня свои радости, свои желания и мечты. Как все люди, я чувствовала и достоинство своё, и гордость… Куда это всё девалось? Где моя красота, чистота? Всё разрушили… растоптали… Ничего во мне не осталось, только облик человеческий да душа… И та еле держится… Посмотрю я на себя со стороны — вроде старого санача[59] стала, выброшенного собакам, И каждая собака треплет, как хочет, волочит за собою… Вот посмотри, не успела ты давеча выйти, Энекути прибежала, ищейка ишанова. Пойдём, говорит, беда стряслась. Привела меня в ту самую келью, про которую рассказывают, что она — с домовым…
— Не может быть! — ахнула Огульнязик. — И ты пошла?!
Узук слабо улыбнулась.
— Ты не волнуйся, сестрица… Никаких домовых там не было, а сидел один молодой ишан — Черкез. Я думаю, что это они вдвоём с Энекути и придумали про домового, чтобы люди к этой келье боялись ходить, а им удобнее было свои делишки обделывать.
— Правду говоришь! — Огульнязик обрадованно прижалась к подруге. — Что я тебе расскажу… — Она вдруг замолчала, словно поражённая какой-то догадкой, и совсем тихо, вздрагивая голосом от готового прорваться сочувствия, спросила — А он… Черкез… он не тронул тебя?
— Пусть бы только попробовал! Отец его дёшево отделался — больная я была. А этому бы я показала!..
— Зачем же он ждал тебя?
— А затем… Я уж говорила тебе, что всякая бродячая собака хочет таскать меня, как старый санач… И Черкез — тоже. Люблю говорит, тебя; я, мол, и красивый, и стройный — выходи за меня замуж. Начал сулить, что золотую кибитку выстроит для меня, и сундуки свои с деньгами отдаст, и шелка покупать будет… Да ведь все блохи на один манер — все чёрные, все прыгают, всё куснуть норовят…
— Ну, что же ты?
— Сказала, чтобы убирался подальше со своими шелками. Грозить стал: я, мол, тебя талисманом одолею… Эх, сестрица, сестрица, выбраться бы мне поскорее из всей этой грязи!..
— Не тужи, — сказала Огульнязик, обнимая Узук за плечи. — Обойдётся. Ты ещё всего не знаешь, что здесь творится. Люди с почтением едут сюда, с трепетом — тут же святые места, святые люди живут. А эти святые такое вытворяют, что уши бы не слышали и глаза не видели… И вообще слова сказать нельзя. Этой подлой Энекути все слова точно ветром доносит, а она сразу к своему пиру бежит, всё выкладывает. Чего не расслышала, от себя добавит, а там — пусть бог поспешит тебе на помощь…
— Отвратительная женщина! — передёрнулась Узук.
— Я тебе ещё расскажу о ней! Вот эта самая келья с домовым, знаешь, когда она появилась? Вернее, домовой появился? Года три назад!.. Привезли сюда одну молодую женщину. Рослая, красивая, глаза чёрные — так и горят! В общем не хуже тебя, загляденье одно… Привезли и говорят: припадочная, мол. Какие там припадки! Здоровущая женщина, только психует: выдали её замуж за какого-то урода — слепого, горбатого, глупого. Тут поневоле припадки начнутся… Что же дальше было, слушай… Вот эта самая Энекути привела женщину в крайнюю келью — там ещё не было домового — и познакомила с Черкезом. И всё — прошли припадки. А в келье — домовой поселился. Женщина теперь каждый год приезжает к нам. Поживёт два-три месяца — и опять здорова… И как это я, глупая, раньше не сообразила, что Черкез с Энекути домового придумали, чтобы та келья всегда пустая была! А вот ты сказала — и сразу мне теперь всё ясно!.. Однако попробуй расскажи кому — света белого не взвидишь… Бедные рабы божьи! Едут, жён и дочерей тут со спокойной совестью оставляют… — Огульнязик махнула рукой.
Узук, конечно, уже понимала, что это за святые места: что сам ишан и его сын — плуты и обманщики. Но то, что она услышала от Огульнязик, было выше её понимания. Так беззастенчиво, бесстыдно попирать святость веры и законов, данных пророком! И гром над ними не грянет, и земля не поглотит святотатцев… Да есть ли в таком случае сама вера? Есть ли пророк?! Почему он не видит, что его служители издеваются над ним, смеются, оскорбляют каждый день! Почему он безмолвно терпит поруганно? Или, может быть, у него сил нет, чтобы наказать преступающих законы его?.. Пословица говорит: «Если аллах не помог, на пророка не надейся». Так почему же аллах молчит! Ведь оскорбляя пророка, люди оскорбляют самого бога, а он терпеливо всё сносит. Может быть, и сам аллах бессилен перед людьми?..
Узук стало не по себе от таких крамольных мыслей. А Огульнязик между тем стала рассказывать свою собственную историю. Это была невесёлая история о маленькой девочке, оставшейся без родителей, которую дальние родственники поручили ишану Сеидахмеду в виде своеобразной жертвы богу. Девочка жила в семье ишана, как родная, потому что к ней очень хорошо относилась жена хозяина, да и сам хозяин изредка дарил вниманием маленькую «жертву».