— Ля Илляха Иллялах… Нет бога, кроме бога… Всё на земле в его воле. «Воистину аллах властен над своей волей», — как сказано в писании. Но я, люди, опозорен перед богом и перед вами, и хочу поделиться своим горем… Аллах подарил мне сына. Я дал ему, знания. Но в коране сказано: «Даруют мудрость тому, кто её желает…» Мой сын получил знания, однако он не пожелал мудрости, и знания погубили его, сломали лишённого подпорок веры! Вон он сидит позади вас! Взгляните, а я не могу смотреть на его обезображенное лицо… Аллах властен над своей волей, но дьявол постоянно искушает рабов божьих и одного из них уловил в свои сети… Вы, люди, хорошо различаете, где белое, а где чёрное, где хорошее, а где плохое. Сын мой осрамил меня перед народом, растоптал мой авторитет, покрыл прахом позора мои седины. Я лучше предпочту умереть сегодня же, чем слушать, как люди смеются, указывая пальцем: «Вот идёт отец ишана Черкеза, который сбился с праведного пути, бороду сбрил…» Скажите мне, что я должен делать, как переживу позор?..
В келье воцарилась тишина, только тяжело вздыхал ишан Сеидахмед, да в тон ему сочувственно вздыхали некоторые из собравшихся. Наконец один аксакал откашлялся, поёрзал на своём месте и сказал:
— Люди, ишан-ага обращается к нам за советом, ждёт нашей помощи. Что мы скажем ему?.. Вот сидит ишан Черкез. Никто не скажет, что он глупый человек, но он совершил неосмотрительный поступок, ославил не только себя, но и своего святого отца. Ишан Черкез не тугодум какой-нибудь, он понимает всё сказанное здесь и понимает горе, которое он причинил всем нам, ибо мы разделяем горе нашего пира. Я думаю, он и сам не рад, что поставил святого пира в такое неудобное положение. Но говорят: «Заблудившийся найдёт свою дорогу». По-моему, ишан Черкез не так уж сбился с пути. Ревностным служением аллаху и послушанием он может загладить свой грех и снять позор со своего отца. Дело это поправимое. Я так думаю, люди, а вы что скажете?
Все заговорили разом. Одни стыдили Черкеза, другие ругали, находя поступок его недостойным не только для духовного лица, но и вообще для мусульманина; третьи, наиболее снисходительные, давали различные советы.
Черкез долго молчал. Потом поднял голову и попросил разрешения высказаться. Ему охотно разрешили — люди любят чувствовать себя правомочными в чужой жизни и сознавать своё великодушие, прощая кому-то его незначительный поступок, если это им ничего не стоит.
— Отец говорит, что он учил меня — это верно, — сказал Черкез. — Я учился. Окончил медресе. Что дальше хочет отец? Чтобы я обмотал голову чалмой и сидел в келье, как затворник. Он хочет, чтобы я писал людям эти… талисманы. Или чтобы я поехал в Бухару, получил там звание ахуна и вернулся обучать здесь таких же, как я. Вот чего хочет отец. А я этого не хочу. В народе говорят: «Кому люб статный, а кому — горбатый». Я горбатых не люблю и не намерен, согнувшись над книгами, просидеть всю свою жизнь. Я хочу ходить прямо и дышать полной грудью, мне душно в келье! Отец говорит: «Не езди в город», а я люблю город, потому что жизнь там красивее и полнее, чем здесь. Я хочу жить так, как мне хочется!..
— Люди могут хотеть только того, чего хочет бог! — выкрикнул ишан Сеидахмед.
— Знаю, — сказал Черкез. — Двадцать девятый стих восемьдесят первой суры. Но откуда мы можем знать, чего хочет аллах? В шестой суре сказано: «Взоры не постигают его, но он постигает взоры». А стих семнадцатый четырнадцатой суры говорит: «Он пьёт глотками, не может легко глотать, и к нему приходит смерть…» Я не могу пить всю эту учёную премудрость, я хочу просто жить…
— Вот именно! — снова перебил сына ишан Сеидахмед. — Учение погубило тебя! Многознайство погубило!
— Разве желание жить губит человека? — притворно удивился Черкез.
— Не прикидывайся безумным, — ты хорошо знаешь, о чём я говорю. Зачем ты срезал бороду?!
— На это у меня была причина, — неожиданно улыбнулся Черкез и, посерьёзнев, повторил — Причина была, и говорить о ней я не собираюсь… У каждого человека есть причины, скрываемые им от посторонних. Верно, борода и усы были для меня не столь уж большим грузом. Но я их сбрил. Отец говорит, что под каждым волоском бороды живёт ангел. Сбривая бороду, человек убивает ангелов. Я брился очень осторожно, даже не оцарапал ни одного ангела… А вот как некоторые святые, подправляя бороду, выдёргивают волосы щипчиками? Берут щипчики в руки и выдёргивают волоски с корнем. Они же и ангелов под ноги выбрасывают, топчут их! Разве это не грех? Я думаю, что большой вины в моём поступке нет. Если б в бороде была сила, козёл бы пророком стал.
— Не кощунствуй, богохульник! — Ишан в благочестивом испуге поплевал через левое плечо; некоторые из присутствующих сделали то же; Бекмурад-бай с интересом присматривался к Черкезу. — Не богохульствуй! Для таких, как ты, сказано в писании: «Будет питием кипяток и лютая мука»…
— Четвёртый стих десятой суры, — хладнокровно уточнил Черкез. — Но это для капыров сказано, а я — правоверный. Между прочим, в тридцать восьмой суре говорится, что «кара за зло — то же самое зло»… Аллах меня не станет карать, тем более, что я перед ним не погрешил ничем.
— Всё понятно! — с сердцем сказал ишан, чувствуя, что своим дословным знанием корана сын ставит его в невыгодное положение перед собравшимися. — Постоянно толкаешься в городской мейхане[69] около развратных женщин с накрашенными лицами и голыми ногами, набрался дурного духа и сам стал, мерзким и противным.
— Трудно сказать, кто мерзок и противен больше, — сидящий в мейхане или худжре…[70]
— Значит, ты не думаешь каяться?
— В чём? Почему я должен просить прощения! Убил я человека или обворовал чей-то дом? Или чью-то невесту опозорил? Скажите мне мою вину — и я покаюсь. А если она в том, что я не хочу сидеть з келье, писать талисманы и поить больных чернилами и мутной водицей вместо лекарства, — это не вина. И без меня достаточно обманщиков мулл.
— О Нух! Поистине он происходит не от тебя! — горестно воскликнул ишан.
— Одиннадцатая сура, сорок шестой стих, — снова уточнил Черкез. — А предыдущий стих гласит: «О господи, мой сын происходит от меня!».
Не удостоив Черкеза ответом, ишан Сеидахмед сказал:
— Люди, вы слушали, что говорит этот сбившийся с пути. Я больше не хочу ни слушать его, ни видеть его лицо. Решайте вы. Если он послушается ваших советов, покается перед аллахом — хорошо; нет — пусть идёт, куда хочет.
— Что ж, видно, мне придётся уйти, — Черкез поднялся и пошёл к двери. — Говорят, что головы двух баранов не уместятся в одном котле. Если отец на выносит нас, мы снимаем себе комнату в городе. А каяться мне не в чём. Я думаю, что. те, кто сидит по кельям и просит у бога прощения, знают, чего они просят. Мне просить нечего…
Энекути выручило только то, что Черкез задержался у выхода. Открытая рывком массивная дверь надолго отбила бы у неё охоту подсматривать в замочную скважину. Однако и так не всё обошлось благополучно. Увидев подходящего к двери Черкеза, Энекути повернулась, чтобы бежать, запуталась в собственных ногах, упала и поползла прочь на четвереньках, наступая коленями на подол платья и тыкаясь носом в землю. На её счастье в это время двор был пуст, и никто не смог посмеяться над ней, а когда появились двое стариков, растрёпанная Энекути уже встала на ноги и мокрая, задыхающаяся, бежала к кибитке старшей жены ишана — матери Черкеза.
Увидев наперстницу мужа в таком растрёпанном виде, жена Сеидахмеда встревожилась.
— Боже мой, что случилось? Откуда ты бежишь?
— Ай, биби-эдже, дорогая моя, — запричитала Энекути, — вчера читала я последнюю молитву… и вдруг тревога закралась в сердце… Предчувствие какое-то… «Дай бог, чтобы всё было хорошо, — сказала я и лёг ла… А сегодня… Ах, дорогая биби-эдже, как передать вам недобрую весть! Я люблю приносить людям радость, чтобы они улыбались от моих новостей… Почему моё желание не исполняется?..