— Да говори быстрее, что случилось!..
— Моя биби, при, наш святой пир, прогнал своего сына!.. Вах, горе какое…
— За что прогнал?!
— Говорит: с пути сбился… Говорит: уходи куда глаза глядят… Вах, поблекло светлое лицо Черкез-джана!..
— Да что же сделал ишан Черкез?
— Ах, моя биби… бороду сбрил наш Черкез, И усы. А святой пир разгневались очень и выгнали его из дома… Что теперь будет…
Оставив бедную женщину в слезах, Энекути направилась в кибитку Огульнязик. Теперь она шла важно, степенно, её только что печальное лицо с разводами слёз на грязных чёрных щеках стало каменна неприступным.
Огульнязик, возбуждённая, с понятпой тревогой ожидающая шума по поводу, исчезновения Узук, встретила гостью почтительно.
— Проходите, Энекути-эдже… Присаживайтесь…
Стоя в дверях, Энекути криво усмехнулась.
— Пройдём ещё… Успеем…
— Садитесь вот сюда… Чай уже готов. Сейчас я вам пиалу достану…
— А одежду ишана-ага ты мне не достанешь?
— Какую одежду?!
— Ту самую, что ты вчера Узук с её бродягой отдала!
Огульнязик ахнула от неожиданности, закрывая рот руками, обомлела. Ей показалось, что её обухом по голове ударили. Всё закачалось, поплыло перед глазами, во рту сразу пересохло. А Энекути безжалостно продолжала:
— Что голову-то опустила? Думала, о проделках твоих никто не уз-нает? У-у, бесстыжая!.. Биби-эдже плачет у себя в кибитке, пир мой плачет в своём худжре, Черкез-джан в дороге плачет — одна ты радостная ходишь, смеёшься над общим горем? Посмотрим, долго ли тебе придётся смеяться. Посмотрим, сколько времени ты злорадствовать будешь!.. «Проходите, Энекути, садитесь…» Да я у такой нечестивицы порог не переступлю, куска хлеба не отведаю!.. Говори, куда проводила гостей с чужими подарками?! Да руки убери! Чего закрываешься? Вчера надо было стыдиться. Убери руки!..
Трудно сказать, что промелькнуло за эту ужасную минуту в голове Огульнязик. Может быть, молодая женщина видела себя опозоренной, оплёванной всеми и потом — живой кричащий факел, извивающийся от нестерпимых объятий пламени. Может быть, перед глазами её прошла возбуждённая, запыхавшаяся толпа, а там, откуда уходили люди, вздрагивала и шевелилась большая груда камней.
— Жертвой мне вашей стать, сопи-эдже! — взмолилась она, падая на колени перед Энекути. — Я в ваших руках… Убейте» бросьте меня в огонь, но не позорьте перед людьми! Всё сделаю, что прикажете, только не губите!..
Удовлетворённая Энекути несколько минут молча наслаждалась своим триумфом. Потом прошла и села на почётное место. Огульнязик заметалась вокруг неё, не зная, чем угостить, чем одарить свою страшную гостью.
После ухода Черкеза в келье ишана Сеидахмеда долго говорили о случившемся, порицали испорченность современной молодёжи, падение нравов, неуважение к старым законам и обычаям. Некоторые из приглашённых, выразив надежду, что всё уляжется, ушли, сославшись на дела. Остались четверо наиболее именитых стариков и Бекмурад-бай. Крупный и сильный, в шуршащей рубахе из белоснежного маркизета, он сидел, как большая хищная птица, за всё время обронив всего несколько слов. Когда закрылась дверь за последним из уходящих, Бекмурад-бай достал бумажник и небрежным жестом бросил несколько кредиток ишану Сеидахмеду.
— Возьмите, ишан-ага, за ваши заботы и беспокойство.
Ишан неторопливо подобрал деньги, прочёл молитву; провозглашая аминь, поднёс руки к лицу.
— Мы приехали за невесткой, — помедлив, сказал Бекмурад-бай. — Аманмурад с тётей на фаэтоне отвезут её домой… А я верхом отсюда поеду и город — дела ждут.
— Конечно, конечно, — поспешил согласиться ишан — У занятого человека всегда дел много… Говорите, сам полковник приказал? Ну, конечно, тогда наш долг — с честью вернуть её законному мужу,
Старики согласно поддакнули:
— Обязаны вернуть…
— Раз сам господин полковник велел — о чём речь…
— Арчин Меред и пикнуть не посмеет!
— Плакали его денежки, что он дивалу поднёс!
— Один пьёт из лужи, а другой колодец копает, — многозначительно усмехнулся Бекмурад-бай. — Значит, разрешите забрать нашу невестку, ишан-ага?
— Да-да, наш долг порученное пёрнуть с честью, как сказано… — начал было ишан и застыл с раскрытым ртом: в келью ввалилась гримасничающая Энекути. На мгновение она замерла у порога, плюхнулась на ковёр и поползла к ишану, как несуразная толстая, чудовищная мокрица.
— Горе, пир мой! — завопила она и стала осторожно рвать сальные косицы своих волос. — Опозорились мы!.. Перед всем светом осрамились!..
— Что опять?! — закричал трясущийся ишан. — Говорите, что стряслось?!..
— Ой, горе… Этой ночью доверенная вам гелин сбежала с каким-то оборванцем…
— О аллах!., о аллах! — закричал ишан, простирая руки к потолку кельи. — Что за страшные знамения посылаешь ты правоверным! Мой сын превратился в презренного косе[71]… А теперь какой-то бродяга оскверняет святость этого места и увозит чужую вещь… Аллах, неужели конец света наступает?!
Бекмурад-бай поставил на сачак недопитую пиалу, чая. Его обычно бледное лицо стало кирпично-красным, глаза налились кровью. Он был зол на ишана и за то, что тот не сумел сохранить Узук, и за его бессмысленные выкрики. Бекмурад внешне чтил аллаха, но в трудную минуту полагался не на божественную милость, а на свой бумажник и свою саблю. «Старый; ишак, — подумал он сердито, — взятку получил, а сделать ничего не сумел, пенёк трухлявый!»
— Оставьте, почтенный ишан-ага, — сказал он б досадой, — как говорят, умершего плачем не воскресишь. Успокойтесь и пошлите кого-либо в село — пусть поспрашивают жителей, может, кто видел беглецов.
— Бегите, Энекути! — приказал ишан и продолжал сокрушаться: — Что за времена наступили, помилуй, господи… Говорят, перед концом света женщина на скакуна сядет… Это знамение конца света, не иначе.
— Это знамение, что у кого-то вместо головы созрел капустный кочан, — скрипнул зубами Бекмурад-бай. — И кочан этот пришло время срезать. Кровью смоется это знамение!
Примолкшие аксакалы сочувственно закивали.
— Истинно так: кровью…
— И как они только посмели?
— К гибели своей люди торопятся, искушают судьбу.
— Обоих надо живыми в землю закопать том месте, где их схватят!
— Так делали наши прадеды — истинно так…
— Конечно, как невестка, она уже ничего не стоит, смерть ей…
— Только бы не спрятались они куда-нибудь от мести…
— На месте убить надо…
— Я очень даже хорошо знаю, что сделаю с ними, — сказал Бекмурад бай. — От меня не спрячутся. Зароются в землю — за уши вытащу, на небо залезут — за ноги сброшу… На том свете нет им убежища от меня… Этого подлого оборванца я отправлю прямой дорогой в гости к дьяволу, а её… ей я такую жизнь устрою, что рада будет умереть, да не сумеет.
— Лучше и её — в землю, — сердобольно посоветовал один из аксакалов. — С женщиной не надо долго церемониться. Мудрый обычай наших предков гласит: «Женщину бей, если она не умрёт от побоев, то добивай тупым топором». Надо прислушиваться к голосу адата… А если в живых её оставите, да придумаете наказание тяжёлое, в народе могут разные пересуды, разговоры пойти. Зачем вам это?
— Что мне народ! — Бекмурад-бай сверкнул хищным оскалом крепких зубов. — Кто хочет меня осуждать, пусть достигнет моего положения. Кто мои судьи? Те, что не стоят подмётки моих старых сапог? Плевать я хотел на такой суд!
Обычная сдержанность изменила Бекмурад-баю. Он сейчас с великим наслаждением взял бы в горсть козлиную бородёнку ишана и поговорил бы с ним по-свойски. Но этого, конечно, сделать было нельзя, а раздражение искало немедленного выхода.
— Народ!.. До сих пор я умел показывать всем, кто цепляется за полу моего халата, как в моём кулаке лёд превращается в огонь и огонь — в лёд. И впредь покажу! — он сжал вздувшийся венами кулак. — Убить её предлагаете… Разве это наказание? Разве наказание для муравья, которого я сразу раздавлю сапогом? Нет, почтенные, она будет жить! Она будет видеть веселье и радость своих сверстниц, но сама до конца дней своих не улыбнётся. Жизнь для неё станет зинданом. Там будет только тьма, боль и слёзы. И ни малейшей надежды… Вот что я считаю наказанием! А что такое смерть?.. Умер человек — и конец всему… Ну, как, видел их кто-нибудь?