Понимая, что поступает не по шариату, Берды всё же рискнул пойти вслед за девушками. Сначала он следовал за ними на значительном расстоянии, но, когда одно красное кетени большим маком неподвижно заалело в стороне от шумной стайки, Берды ускорил шаги. Вот он, долгожданный момент! Вокруг — большой радостный мир, и в нём — только двое. Сейчас он подойдёт, тихо скажет «любимая…» и объяснит ей всё. И она поймёт, и поверит его любви, и глянет так ласково, что у него захолонёт сердце. Она скажет: «Я буду твоей женой», и он возьмёт её за руку, а потом… На этом месте мысли Берды начали спотыкаться, как конь на сурчинах, решимость поколебалась. Он шёл всё медленнее и медленнее, пока не остановился в нескольких шагах от Узук.
В первое мгновение девушка испугалась и рассердилась. Но на лице Берды были написаны неуверенность, нежность и готовность подчиниться любому приказанию. Разве можно было тут сердиться? И Узук, чувствуя, как у неё начинают гореть щёки, стала бесцельно перебирать цветы.
Берды смотрел на неё и молчал. Она была так прекрасна в своём чистом девичьем смущении, так естественно и неразрывно входила во всю окружающую красоту, что страшно было громким словом или неловким движением нарушить очарование. Но сколько времени можно молчать? И Берды, решившись, сказал:
— Какие ты красивые цветы собрала…
Он слегка охрип от волнения и сам не узнал своего голоса. Узук тихо ответила, не поднимая головы!
— Возьми, если тебе нравятся…
— Но ты же для себя собирала.
— Бери. Я ещё нарву…
Слова были самыми обычными, самыми будничными, но сейчас они звучали совсем по-особому, полнились тайным и волнующим смыслом, от которого сердце то вдруг торопливо застучит, то замрёт, словно проваливаясь в неведомую и желанную пустоту.
— Нет, я не могу взять. Это очень красивые цветы, но среди них нет цветка, который мне нужен.
Узук зарделась ещё сильнее и ниже опустила голову. Её молчание придало Берды смелости.
— Я хочу спросить у тебя… Можно?
И скорее поняв, чем расслышав, тихое «спроси…», закончил решительно, как с кручи прыгнул:
— Я тебе нравлюсь?
Вопрос был честный и требовал честного ответа.
— Нравишься, — негромко, но твёрдо ответила Узук.
Несколько секунд они молчали, ошеломлённые своей откровенностью. Потом Берды спросил:
— А можно… я руку твою возьму?
За всю недолгую жизнь у Берды не было такой счастливой минуты. Это — словно красивый сон сбывался. Не верилось, что всё происходит на самом деле, что человеку может быть так хорошо, и хотелось совершить что-то совсем невозможное.
— Узук-джан… можно… поцеловать тебя?
Узук резко вырвала руку и сказала:
— Тебе не стыдно?
Берды смешался и отступил, но девушка не уходила. Тогда он опять завладел её рукой и очень серьёзно сказал:
— Узук-джан, не сердись. Ты знаешь, что я тебя люблю. Можно задать тебе один вопрос?
— Задавай…
— Если отец и мать будут согласны, ты… выйдешь за меня замуж? Не сегодня или завтра! Когда сама захочешь, Я могу ждать, сколько угодно. Но мне очень нужно знать твой ответ. Ты будешь согласна?
— Да, — сказала Узук, — Я… согласна. — И не сумела сдержать счастливую улыбку.
Её ответ вернул Берды с неба на землю. Он тревожно огляделся, быстро присел.
— Иди, моя Узук… Девушки далеко ушли. Увидит кто-нибудь нас — могут разговоры пойти, Мурад-ага рассердится… Иди!
Он смотрел ей вслед, пока она не скрылась за ближайшим пригорком. Есть ли ещё на свете такая красавица, как Узук? Нет такой на свете! Говорят, кто сорок лет пасёт овец, у того сбывается самая заветная мечта. Пусть сбудется! Я согласен пасти овец всю жизнь, только бы Узук была рядом со мной. Говорят, мужья обижают своих жён, ругают их, бьют. Да разве смогу я когда-нибудь сказать Узук грубое слово? Это всё равно, что плюнуть против ветра. Никогда не обижу её… Она любит. Она согласна! О аллах!.. Надо пойти к тётушке Огульнияз и попросить, чтобы она закинула словечко Мураду-ага и Оразсолтан-эдже…
Старая Огульнияз-эдже сидела под навесом и ловко катала шарики из творога. Ответив на почтительное приветствие Берды, она весело сказала:
— Во время ты пришёл! Помогай старухе. Парень ты ловкий, проворный — бери курт, подними на навес. а то мне не осилить.
Берды быстро разложил шарики для просушки, подсел к Огульнияз-эдже и по-хозяйски просил:
— Много в этом году курта наделали?
— Ай, Берды-джан, сколько наделали — весь наш. Нам хватит. Вот, чтоб не сглазить, Оразсолтан с дочкой нынче богатые, много курта домой повезут. У них, говорят, помощник хороший был, ты не слышал?
— Не-нет… — смущённо отозвался Берды.
— Ага, значит, не слышал? А то Оразсолтан какого-то Берды так хвалила. Пусть, говорит, аллах даст ему счастье и удачу за его доброе сердце. Я думала, что это — тебя, а ты, оказывается, ничего не знаешь… А Узук, чтоб по сглазить, девушка трудолюбивая, всё в её руках спорится. Оразсолтан хвалилась: пока она одну овцу выдоит, а Узук со своим помощником Берды — четырёх. А потом, говорит, всё же обогнала их.
— Не доила она…
— А ты откуда знаешь? Ты ведь ничего не знаешь… Бери курт, тащи под навес!
Когда Берды снова вернулся на своё место, Огульнияз-эдже лукаво спросила:
— Ты ко мне зачем пожаловал?
— Так просто… навестить…
— А-а-а… Ну, тогда сиди. А я думала, по делу пришёл. Ягнята твои не разбегутся?
— Нет… за ними Дурды приёма гриваст.
— Выходит, и у тебя тоже помощники есть? Молодец, джигит! Только очень уж ты долго примеряешься. Девушки смелых любят, сынок.
Берды растерялся.
— Как примеряюсь?
— А так. Пришёл со своей заботой и ждёшь, пока её у тебя изо рта Огульнияз-эдже вытащит. Робких, сынок, и воробьи клюют… Говори, зачем пришёл?
— Просьба у меня, Огульнияз-эдже… помогите… — неуверенно начал Берды и запнулся, глядя на сухие, узловатые пальцы старухи, из-под которых один за другим, почти без перерыва появлялись аккуратные творожные шарики.
— Хватит тебе верблюда под ковром прятать! — прикрикнула Огульнияз-эдже, и Берды сказал:
— Знаете ли… вот… вы не можете сказать за меня словечко?
— Какое словечко?
— Оразсолтан-эдже… Что мы… что Узук и я любим друг друга.
— Наконец-то ударил! — Огульнияз-эдже одобрительно качнула головой, живые бусинки её глаз смеялись. — Запомни, Берды-джан, пословицу: «Сирота сам свою пуповину отрезает». У тебя родных нет, сам не позаботишься — из пустой миски плов есть будешь.
— Я то же хотел сказать! — горячо воскликнул Берды. — Некуда мне мои достатки нести. Пусть всё им отдам. Вместо сына им буду!
— И то верно, — согласилась Огульнияз-эдже, докатывая последний шарик курта. — Мурад стар, Оразсолтан тоже своё поработала. Хорошо ты решил, сынок. А теперь слушай, что я тебе скажу, чтоб не сглазить: ходи себе потихоньку да помалкивай до времени. Моей помощи тебе не потребуется. Если хочешь знать, Мурад-ага и Оразсолтан это дело уже решили. Да, решили! Они от меня секреты в сундук не прячут, чтоб не сглазить. Совсем недавно говорили мы о судьбе Узук… На что может надеяться бедняк? Аллах делал мир — торопился, обошёл долей бедняков. Нынче так живём: одна овца — твоя кривда, сто овец — твоя правда. Мы люди бедные, заплату новую пришиваем — и то радуемся. А когда дочка красавица, чтоб не сглазить, совсем покоя нет. И от вдовца сваты могут придти, и от плешивого, и от глухого. А то и ещё что-либо похуже случится. Красавица в доме бедняка всё равно, что чатма[7] из свежих кукурузных стеблей, любой проходящий верблюд клочок ухватит, каждый облезлый козёл мимо не пройдёт. Ох-хо-хо… Вот я им, сынок, и говорю: отдайте вы потихоньку дочку за Берды-джана — и дело с концом. Парень он, чтобы не сглазить, добрый, душевный, от работы не отлынивает, людей не обижает, и ни её, ни вас в обиду не даст. Так я им сказала, сынок, они и согласились. Только Оразсолтан повздыхала, что Узук, мол, ещё молода, годик бы, два подождать. Жалко ей, старой, дочку-то, хоть и вместе жить вы будете… Да ты не тужи, Берды-джан. Ходи себе потихоньку да помалкивай в усы. Год, другой — время не велико. Солнышко встало, солнышко зашло — вот и год позади.